Дородный новоявленный коммунист-дипломат в полувоенной форме, подарки принимал, обещал помочь, но обманывал раз за разом. И только в тридцать первом, вновь прибывший консул Евлампиев, авторитетно пояснил, что по такой жуткой статье освободить Дороти Алонину невозможно. Была бы статья уголовная, то решаемо, а так можно лишь облегчить режим содержания и то!

Проговаривая это, он вскинул вверх густые брови…

– И то будет не просто. Если только через председателя СНК Молотова, точнее, через его жену Полину, она еврейских кровей. Но подарок должен быть достойным…

– Я сумею порадовать ее царским подарком, шубкой из соболей.

В тридцать втором генеральный консул передал письмо без обратного адреса.

Яков Давидович с радостным блеском в глазах, нацепил дужки очков на массивный нос, вытащил лист оберточной бумаги с карандашными строчками. Взялся читать вслух: «Меня выпустили на поселение. Теперь я живу в леспромхозе, работаю учетчицей. Хлеба хватает. Ходят слухи, что скоро начнут переселять в Амурскую область, где ведется строительство новой железной дороги, все же поближе к вам, к дому. А нет сил, радоваться, Не осталось ни души, ни здоровья. Прежней Дороти нет. Зубы передние выпали, рука сломана в двух местах. Теперь мне по виду пятьдесят лет. Молюсь иногда по ночам о благополучии сына. Пытаюсь представить его пятнадцатилетним и не могу, что меня огорчает до слез. Обо мне не хлопочите – бесполезно, тут таких бывших многие тысячи. Если удастся переправить посылку, то непременно – три-четыре куска туалетного мыла…»

Эта просьба добила Дрейзера окончательно. Он разрыдался, как дите и, громко топая, убежал в свой кабинет. Долго не выходил ни к обеду, ни ужину. На жену Наталью так рыкнул два раза, что она лишь осторожно подходила к двери – стояла, прислушивалась, а вдруг позовет…

Мировой финансовый кризис, начавшийся как-то незаметно в 1929 году вместе с приходом японцев в Маньчжурию, показался Дрейзеру поначалу пустячным. А он вдруг лавинообразно покатился с горы, втягивая в круговорот миллионы людей. И даже в тридцать третьем он продолжал напряженно работать, отстаивая интересы банка, выколачивая кредиторские задолженности. А в марте тридцать четвертого неожиданно для всех остальных, кроме Алонина, который знал о банкротстве, заперся в своем кабинете. Чтобы не запачкать полированный стол, Яков Давидович Дрейзер постелил газеты и совершил свой последний прыжок с веревкой на шее.

После банкротства Дальневосточного, где хранились все вклады, Алонин из богатенького купчишки превратился в рядового харбинского обывателя, радуясь, что сохранилась коллекция старых монет и в том числе дюжина дорогих империалов, которые неожиданно подскочили в цене. Да еще, как память о Каралоне, пять фунтов шлихового золота из последней партии, так и не сданных на золотоплавильную фабрику, и небольшая наличность в японских иенах.

Он оформил специальный вклад в банке в размере шесть тысяч долларов с пролонгацией на имя Петра Алонина. Сын согласился, что сможет жить на сто долларов в месяц и учиться в университете, а ренту по вкладу ему выдадут только после получения диплома.

Завершив банковские формальности, вышли на шумную набережную. И тут же Алонин молча, с несвойственной для него поспешностью, потащил сына в фотоателье. Они сфотографировались вместе и порознь. Потом нашли небольшое кафе в Чайнатаун. Первые фразы европейца на китайском прямо-таки обескуражили официанта. Вышел поздороваться Шеф, вынес десерт в виде подарка в знак уважения.

– А что ты будешь делать, отец? Без денег, один там в Харбине? Может, останешься здесь?

– Видимо, уеду в Россию. Попробую разыскать Дороти, твою маму. Покажу это фото. И если там жизнь наладилась, как пишут в газетах, то займусь разведкой по золоту. Меня манит месторождение на Зимнояхе, останцы с рудным золотом, безлюдная дикая тайга, такая привычная для меня с детства.

– Отец, я читал фантастический материал про геолога Билибина, как он открыл месторождение золота в бассейне реки Колыма.

– Удивительно! До чего же богата русская земля…

У Алонина перехватило дыхание, ощущения невосполнимой утраты подступило именно здесь в Сан Франциско. Чтобы сбить тоскливый наплыв с неизбежным – «а что дальше?» Он заново проговорил возможные виды связи, через знакомых китайцев в Харбине, нарисовал на листочке схему кладбища, где могила Гунь Чой.

– В крайнем случае, можешь обратиться к бабушке Наташе в Гонконг, она делает там коммерцию со своим сыном Михаилом.

Возвращались в гостиницу на метро, куда Алонин зайти один не решался. А сын, прожив здесь всего-то месяц, легко ориентировался и не уставал нахваливать эту подземку, сам город и набережную с огромными пирсами, куда заходили на отстой тихоокеанские лайнеры.

Вскоре сын перебрался в кампус при университете и Алонин в последние дни перед отъездом в Шанхай, от скуки много гулял по городу. Нашел книжный магазин с обилием газет и книг на русском. Рядом в кафе в стиле «а ля русс», он увидел вечером знакомое лицо и никак не мог вспомнить фамилию…

– Арнаутов?

Мужчина приветливо улыбнулся.

– Мы разве знакомы?

– Харбин. Весна. Я шел по рынку в районе пристани и увидел необычные расписные коробки-шкатулки, купил, не торгуясь две штуки в подарок. И невольно угадал, что вы бывший офицер и бедствуете. Попросил сделать портрет сына… Я – Алонин.

– Да, точно, припоминаю. Пока мы курили на веранде, ваш сын выдавил из тюбика краски, перепачкался и все хохотали до колик. Я давно не встречал харбинцев. Как там?

Алонин нахмурился. Кратко пересказал, как выжимают японцы всех русских, которые не хотят с ними сотрудничать против Советов. Многие уехали. После покупки у Советской России КВЖД за гроши, они совсем обнаглели…

Этот разговор мог бы тянуться не один час, но Арнаутов заторопился.

– Мне ранним утром на работу. Приходите, Алексей после полудня в район Норт-Бич к мемориальной башне Койт. Я там заканчиваю писать фрески в стиле арт-деко. Это монументальная живопись, как в храмах. Пообедаем вместе…

На следующий день Алонин по набережной дошел до 31 пирса, от него поднялся на холм с башней Койт, приметной отовсюду. Вошел внутрь. Долго стоял, разглядывая огромную фреску из городской жизни Сан-Франциско, поражаясь тому, как смог художник выпукло изобразить столько разных людей, зданий, машин. Когда Арнаутов спустился с лесов, то он честно признался, что дилетант и ничего не смыслит в искусстве.

– Мне кажется, чтобы изобразить такое, нужно любить этот город туманов, да и саму Америку?

Арнаутов ничего не ответил. Повел по бульвару к маленькому кафе в парке Пионеров, чтобы пообедать.

– Извините, но только русский мог задать такой нелепый вопрос.

– Почему?

– Посмотрите вокруг. На эти высотные здания, на великолепный мост Золотые ворота, автомобили и механизмы, все добротно и качественно. Здесь выполнять по-другому работу нельзя. Здесь всё проникнуто трудолюбием.

– А мы что в России не умеем работать? У нас тысячелетняя история, мы создали огромную Империю…

– Ну да, империю рабов. У древних римлян есть изречение: «Самые худшие люди – вольноотпущенники». Вот они-то теперь и правят этой огромной страной.

– Если бы не революция, то мы бы шли вровень с Америкой.

– Сомневаюсь. Я много думал, видимо, как и вы, а почему такое произошло?

– И что, докопались до истины?

Арнаутов разлил по бокалам вино, похвалил калифорнийское «Мерло» за своеобразный насыщенный вкус. Помолчал. Потом как бы нехотя, раздумчиво сказал: «Райским местом для многих представляется чудесная природа, мягкий климат. Нет. И еще раз нет! Главное – поведение людей, которые нас окружают. Кто-то умышленно создал миф, что сюда ехали отщепенцы, бандиты. Были и такие, но больше ехали протестанты, которые не расставались с Библией. И города начинались с протестантских и христианских общин. Приезжали поголовно грамотные люди. В Англии с развитием протестантизма и перевода Библии с латыни на английский в семнадцатом веке число грамотных людей было более половины. А в России в двадцатом веке мне довелось участвовать в мобилизационном наборе для Армии, призывники подпись поставить не умели, совершенно неграмотные на девяносто процентов крестьяне.