— Да, да, кайзер Вильгельм…

Фицек диктовал. Следователь записывал. Аккуратно, на официальном бланке. Потом прочел свою запись вслух и подвинул Фицеку, чтобы он расписался.

— Только вы уж не извольте гневаться, коли я ошибся в чем. Такие чудные названия шербет, спаржа, парфе… Лучше всего будет, ежели проверите. Это меню было тоже напечатано в газете. Изволите знать, — в «Пешти Хирлап». Алконь рассказывал.

— Напечатано? Так что же вы сразу не сказали?

— А вы не изволили спрашивать.

Следователь позвонил. Пришел надзиратель, расписался на препроводительной и повел маленького сапожника в камеру.

…Оставшись один, следователь стал ходить взад и вперед по кабинету. Потом горько улыбнулся и, вдруг забыв, что он следователь, захохотал. Разорвал продиктованный Фицеком протокол-меню и снова принялся ходить взад и вперед. Подумал, подумал и решил, наконец, состряпать из всей этой сапожничье-портновской требухи группу во главе с Ференцем Фицеком. В худшем случае получат по три года, да и то условно. Но уж в армию-то их, «господ чумазых», заберут непременно. И правильно! В конце концов — война, и все должны защищать родину…

Эти официальные формулировки успокоили следователя. Больше он не сомневался. Посмотрел на стул, где сидел Фицек, покачал головой. Захохотал вдруг. И тогда, чтобы окончательно убедить себя в верности принятого решения, громко сказал стулу:

— Симпатичный человек!

В камере, как и обычно, соседи спросили Фицека:

— Ну, что там было?

Фицек присел на краешек кровати и сощурился. Потом, осененный внезапно какой-то мыслью, будто неожиданно постигши что-то, сказал:

— Он крикнул мне, чтобы я заткнул рот, Я разволновался, опупел совсем и заткнул рот рукой. Тут он как разорется: «Вы не понимаете, что «заткните рот» значит «замолчите»! Конечно, понимаю.

Фицек скинул башмак, размотал небрежно навернутые портянки и, зашевелив пальцами ног, уставился на них.

— Скажите, господин Алконь, а не пришьют мне за это еще новый параграф?

— За что?

— За то, что я рот заткнул?

4

— Есть же у них совесть, не могут же они осудить им в чем не повинного человека, — промолвила мать, отправляясь вместе с Мартоном на судебный процесс «Ференца Фицека и других».

Еще недавно и Мартон сказал бы то же самое. Но теперь (у них даже на адвоката не было денег) он только стиснул локоть матери и промолчал.

— А ты что ж, иначе думаешь?

Он шел, опустив голову, и видел, как из-под отороченной тесьмой длинной юбки матери то и дело выглядывают мужские башмаки на резинке.

— Ну, что вы! — пробормотал Мартон. — Верней сказать… Мама!.. Вы не надейтесь! Эти негодяи…

Но он не договорил. На память пришли трубы Армина Зденко: «1914», «1915», «1916».

Мартовское небо осыпало город реденьким дождем. Дождь шел лишь несколько мгновений крупными каплями, и асфальт стал похож на ситец в горошек.

…На третьем году войны проходило великое множество судебных процессов, так что протяженность фронта оказалась намного большей, чем можно было судить по донесениям генерала Хофера; он тянулся от Галиции до улицы Марко. Если бы стены суда были не такими флегматично толстыми, они уже лопнули бы от напряжения.

Даже усердные служители суда и те не могли указать, в каком зале будет слушаться «дело Ференца Фицека и других». Случалось, что конвоир, держа в руке препроводительную бумажку, вел арестанта в указанный зал заседаний, как вдруг его настигал приказ: «Назад!» Оказывалось, заседание отложено — будет и не в тот час, и не в тот день, и не в том зале.

…В коридорах сновали люди. Родственники и адвокаты ходили взад и вперед; конвоиры приводили и уводили арестантов. То и дело раздавалось: «Расступись», «Отойди!»

Г-жа Фицек искала мужа среди проходивших мимо арестантов с одинаково помятыми и одутловатыми лицами. Она смотрела на каждого с ужасом и жалела всех без разбора: «Несчастный!.. Ой, господи… Бедняга!»

Мартон носился как угорелый, искал нужный зал заседаний. Мать ждала его. От долгого стояния у нее затекли ноги.

— Пойдем в какой-нибудь зал, — предложил Мартон. — Сядем. А я через каждые полчаса буду выходить, пробегусь по коридорам, загляну во все залы, авось да найду где-нибудь папу.

И они уже направились было к одной из дверей, когда рядом с ними, возле самой лестницы, поднялся шум. Престарелые отцы семейств с винтовками в руках вели группу арестантов из военной тюрьмы 32-го сводного пехотного полка.

— Читать не умеете! — гаркнул вдруг служитель суда на усатого капрала с рыбьими глазами. — На вашей бумажке проспект Маргит указан, а не улица Марко.

— Марко… Маргит… Не все ли равно, так и так осудят, — недовольно буркнул капрал.

— Вам, может, и все равно! — крикнул оскорбленный в своем достоинстве служитель. — А нам не все равно. У нас и без того хлопот полон рот, того гляди, спятим.

— Это вы-то спятите?

— Вот именно, что мы! Да и не мудрено, коли башка вот-вот треснет.

— Так, может, лучше на фронт прогуляетесь? Там уж, будьте уверены, не треснет: шлем не позволит.

— Сами катитесь на фронт! — рявкнул служитель. — Хватит дома-то прохлаждаться.

— Это я прохлаждаюсь? А вы?

— Я уже побывал на фронте.

— Я тоже.

— Кой черт вам поверит?

— Это вы мне сказали?

— Нет, римскому папе!

Арестантов окружили родственники, ожидавшие начала заседаний. Мартон протиснулся вперед. На него уставился молоденький черноусый солдат. Мартон тоже смотрел, вглядывался в него. Они узнали друг друга. Это был тот самый чернявый солдатик, который год назад спрыгнул с воинского эшелона на насыпь перед консервным заводом и послал Мартона в заводскую столовку за палинкой. Это был тот самый солдатик. Только теперь у него и глаза не лучились, и зубы не блестели, как в ту пору.

В коридоре уже и пройти нельзя было: клубилась толпа. Теперь трое служителей сразу, силясь перекричать друг друга, спорили с тупым капралом.

Мартон тихонько спросил солдата:

— За что вы здесь?

— С той поры я уже три раза побывал на фронте. Дважды ранили. В госпитале лежал. И снова зачислили в маршевую роту! Когда поезд отошел от станции, мы разобрали пол в вагоне, выскочили — и кто куда!.. Ну, и поймали нас.

— А теперь что будет?

— Зачинщиков, может, и… расстреляют… Остальных итальянцы укокошат в Добердо.

— А вы зачинщик?

— Говорят…

— Да где же он, этот проспект Маргит? — гаркнул капрал, совсем выйдя из себя.

— Что я вам, полицейский? Подите и спросите его!

— А вы отвечайте как следует!

— Я уже ответил! Голова у вас как пивной котел, а соображения ни капли.

— Котел?!

Черноусый солдатик шепнул Мартону:

— Стань передо мной.

Мартон, мигом смекнув в чем дело, стал впереди солдата. От волнения лицо у мальчика стало белее гашеной извести.

…Когда Мартон медленно и будто равнодушно оглянулся, черноусого солдатика и след простыл. «Тук-тук-тук!» — колотилось сердце у юноши.

Послышалась команда.

Конвоиры вместе с арестантами во главе с ворчливым капралом затопали вниз по лестнице; никто и не заметил, что одного солдата недостает. Все дальше и дальше раздавался стук каблуков о каменные ступеньки.

— Мама, скорей в зал! — шепнул Мартон.

Они уселись в последнем ряду. Долго молчали.

— Сбежал? — спросила мать.

— Да.

— Поймают?

— Не знаю.

Сложенные руки г-жи Фицек дрожали в каком-то странном ритме: пока указательный вздрагивал трижды, кривой безымянный только раз.

— Мама, не надо… — шепнул юноша, а потом будто себе самому: — Музыка?.. Стихи?.. Эх!..

Он так близко придвинулся к матери, что от его дыхания на висках у нее затрепетали черные и проглядывавшие между ними седые волосы.

— Что ты сказал? — спросила мать.

5

В том зале, куда они забрались, судили русинов, арестованных еще в «счастливое мирное время» и отсидевших уже три с лишним года в предварительном заключении.