— Какого Христа? О чем вы говорите?! — заорал вдруг следователь.

Фицек оторопел.

— Да я просто так сказал…

— Хотите, чтобы вам еще один параграф припаяли?

— За то, что в очередь становятся?

Следователь стукнул кулаком по столу. Фицек вздрогнул.

— Ничего я не хочу, — сказал он. — Я, видите ли, несчастный человек. Я ведь только добра хочу, а глядите, что получается. Невезучий и в постели сломит ногу… да к тому же в брачную ночь.

— Господи ты боже! Чего вы только не наговорите! Фицек… Фицек… Думать надо, прежде чем говорить!..

— Я думаю, право же, думаю… Да ведь сколько ни объясняй девице, что такое брачная ночь, пока сама не испытала, все равно не поймет…

— Вы опять про брачную ночь… Ну, а как сюда эта девица попала? — сердито, но уже чуть помягче спросил следователь.

Фицек бессмысленно улыбнулся.

— Правильно говорите. Никак ей сюда не попасть. Да и хорошо, что не попала. Здесь и она бы только влипла в беду… Как вот и я, например. Потому что и я тоже, уж извольте поверить, как девственница, невинный. Клянусь живым богом! — повторил г-н Фицек свое любимое выражение. — А коли я живым богом клянусь, это не пустяки. У меня ведь, изволите ли знать, рот не задница.

— Довольно! — гаркнул следователь на г-на Фицека.

Фицек вскочил в испуге.

— Что вы испугались? Садитесь. Еще, чего доброго, скажите на суде, что вас тут изнасиловали.

Фицек промолчал.

— Отвечайте!

Фицек молчал.

— Почему вы молчите?

— Слово — серебро, молчание — золото, — сказал Фицек, уставившись в одну точку. — Вы же только давеча соизволили сказать, чтоб я подумал сперва и только потом говорил.

Наступила тишина.

Следователь смотрел на Фицека, Фицек — на следователя. Фицек не знал, как дальше быть. Следователь молчал намеренно: авось да выудит что-нибудь из этого чудака, которому все тягостнее становилось молчание.

Наконец Фицек и в самом деле заговорил:

— Жизнь, почтеннейший господин следователь… Жизнь, она тяжела, как…

— Скажете тоже!.. Честь свою надо беречь…

— Ну, конечно, — сказал Фицек без всякого убеждения и склонил голову. — Честь…

Он вздохнул.

— В нашей жизни очень трудно честь беречь. Бережешь… бережешь… Я тоже берег ее… Пошел, изволите ли знать, к господину Шафрану, он был управляющим Первого Венгерского товарищества кожевенников, и сказал ему: «Сударь, подошва-то бумажная!..»

— Теперь про вас речь, а не про Шафрана!

— Слушаюсь… Но эта нынешняя жизнь такая, словно… Как бы вам объяснить?.. Как ни старается человек утереть… Нет, нет, не смею вам сказать, что… Вы ведь из благородных, еще, поди, рассердитесь на меня. А я ведь и в школу не ходил. Говорят, я грубиян. Оно и верно. Привык я к этому на окраине, на Андялфельде и в Йожефвароше. Но как бы вам это объяснить про честь?.. — Фицек мучился. — Эта жизнь наша такая, как… Ну, ладно, скажу поаккуратней… При такой жизни, как ни утирай нос, а все равно в нем хоть чуточку соплей да останется.

Он поднял на следователя печальный, затуманенный взор. И так ему стало мучительно тоскливо, что он снова встал, будто собирался идти обратно в камеру.

— Садитесь!

— Спасибо… Но одно только скажите, будьте так добры: правильно я говорю?

— Заткните рот.

— Вот, изволите видеть, какой грубый…

— Кто?

— Я! Всегда что-нибудь ляпну такое. Потом на меня же кричать приходится. А все-таки не извольте гневаться. Я ведь человек темный, никак эту юцицику не пойму!..

— Юстицию! Латинское слово!

— Все равно! — сказал Фицек — Как что не в порядке, так сразу не по-венгерски называют. Ультиматум… фронт… оффензива… демаркация… инфляция… параграф…

— Ладно, ладно. Лучше о себе подумайте… И скажите мне откровенно, о чем разговаривает в камере Ене Алконь.

— О том же, что и другие. О женщинах!

— С вами?

— А почему бы и нет, прошу прощенья? Мне же только сорок пять минуло.

— У вас шестеро детей, Фицек.

— Как раз поэтому… Как это вы не соизволите понимать?

— Ишь ты! — Следователь даже свистнул. — Ишь ты, поди ж ты!.. Ну, ладно… Только меня занимают сейчас не женщины… Еще о чем он разговаривает? — спросил следователь, не теряя надежды что-нибудь да выудить из словесных загогулин Фицека.

— Еще? А еще о еде толкуем.

— Хорошо… Хорошо… Продолжайте…

— Это, видите ли, начинается всегда с одного и того же: каждый рассказывает, что он любит. Потом толкуют, как стряпать паприкаш с галушками. По-моему, сперва надо нарезать побольше луку, бросить его в жир, но чтоб и жира было побольше. Когда же лук разрумянится от счастья и заведет разговор: «Ш-ш-ш-ж-ж-ж», тогда, изволите ли знать, надо мелко, но не слишком мелко, нарезать свининки, говядинки, телятинки и бросить в кастрюльку. Потом, когда мясо уже потушилось малость, надо приступать к галушкам. Чтоб тесто было не густое, но и не жидкое. И не ложкой его надо брать, а с дощечки ножиком настрогать и бросать прямо в кипяток. И чтобы галушки были не чересчур велики и не чересчур малы. Сперва галушки уйдут под воду, а когда всплыли кверху, тогда, изволите ль знать, и готовы. И можно подавать вместе с мясом, а можно и отдельно. Об этом тоже много спорят. Кричат: «Осел, что понимает сапожник в этом деле!» А я понимаю! Вот так и ругаемся, изволите ль знать, но до драки дело не доходит. Такого у нас не бывает. А вот в соседней камере, говорят, уже подрались из-за паприкаша. Мы же миримся и начинаем спорить о том, кто сколько тарелок паприкаша мог бы слопать. Кое-кто уверяет, что хоть целый таз. Вот и я, например. Затем следует штрудель с орехами, черешней, яблоками, творогом, маком, картошкой…

— Послушайте, не нужно все перечислять…

— А я и не буду все перечислять, это было бы слишком долго. Под конец Элек Шпиц, наборщик, которого вы поминать изволили и который чуточку того… — Г-н Фицек постучал указательным пальцем по лбу. — Так вот, этот самый Шпиц смотрит на меня, а видит-то он Антала Франка, потому что косит на оба глаза, — и вот, он снова заводит свое: «На третьем году войны венгерский рабочий получает в понедельник на обед бобовый суп и галушки; во вторник — мучную похлебку и картошку; в среду — картошку и капусту; в четверг — бобовый суп и галушки…»

— Да перестаньте же наконец! Я вас про Алконя спросил!

— Сейчас, сейчас. Маленечко терпенья, иначе, боюсь, все перепутаю. «В пятницу — тминный суп и фасоль; в субботу — мучную похлебку и паприкаш из картошки…» Это в «Непсаве» было написано. И под конец Элек Шпиц запевает: «Париж, Париж, господь с тобой, ты обманул меня!..» И так после каждой еды: и утром, и в обед, и вечером.

— А что же Алконь?

— Ах, да!.. Совсем запамятовал. Элек Шпиц поет про Париж, Алконь же начинает рассказывать, что ел на третьем году войны кайзер Вильгельм, когда ехал по Дунаю в покоренную Сербию. И он тоже три раза на дню рассказывает об этом. Я уж наизусть выучил бульон, балатонский судак, вырезка, морковь с зеленым горошком под сметаной. Шербет из клубники. Штирийская откормленная молодая курица. Салат и компот. Спаржа под бешамелью. Парфе. Сыр. Фрукты. Кофе. Пиво. «Кечкеметский фурминт» 1904 года. Эгерская «Бычья кровь» 1908 года. «Шлосс Йоханнисбергер» 1911 года. Токайское 1874 года. Урожая виноградников барона Майлата. Коньяк 1848 года. Ликеры… И император всю дорогу был в добром расположении духа. За обедом любовался берегами… И когда пароход причалил, заявил, что поездкой остался доволен и питание было превосходным. Потом пожал всем руки… После такого обеда и я бы всем руки пожал. Не изволите ли знать, что такое шербет, спаржа, парфе и бешамель? Алконя я уж спрашивал, да только он не знает. Но, — и Фицек подмигнул, — может, он просто скрывает: Алконь ведь знает все. Даже то, сколько венгерцев уехало в Америку перед войной, потому что им жить было не на что, и сколько их померло от чахотки.

— Оставим чахотку! Можете продиктовать меню? Итак, на третьем году войны… словом, он сказал, что кайзер Вильгельм…