Однажды ночью, когда дома все уже спали, а на улице бушевал буран, Мартон пристроился у теплой керосиновой лампы и начал писать стихотворение. Мальчику казалось, будто строки ему диктует бушующий снежный вихрь, а рифмы ставят в конце воющие порывы ветра. Отец спал рядом с матерью на кровати, и Мартон то и дело поглядывал на его побледневшее, исхудалое лицо. «Не бойтесь, папа, вы ни в чем не виноваты!..»

Когда стихотворение было готово, Мартон переписал его набело в трех экземплярах на листочках, вырванных из тетрадки. Один экземпляр он решил послать в газету «Пешти хирлап» — пусть напечатают. И тут же представил себе, как возмутится вся страна против настоящих преступников и как поражены будут все: и дома и в школе, да и друзья тоже! Поэт Мартон Фицек — «непреклонный борец за правду»! Отец обнимет его и скажет, плача: «Спасибо, сынок! Теперь мне уж и вправду нечего бояться!»

Мартон послал стихотворение по почте. Это обошлось ему в восемь филлеров. Два — конверт, шесть — марка. «Не беда! — рассудил Мартон. — На это денег жалеть нельзя».

Второй экземпляр он передал председателю кружка самообразования. Третий понес к своим ребятам и прочел им. Всем, кроме Лайоша, стихотворение очень понравилось. «Отошли в газету!» — закричали ребята наперебой. «Я уже отослал», — ответил Мартон. «Дай мне его переписать», — попросил Петер. И крупными буквами переписал все стихотворение на большой лист рисовальной бумаги.

В следующее воскресенье в разделе «Ответ читателям» среди уймы разных сообщений Мартон прочел: «Автору письма под девизом «За правду. М. Ф.» И дальше стояло всего лишь три слова: «Никуда не годится!»

Холодно стало на сердце у Мартона. Он долго разглядывал буквы. Может, он ошибся? Снова прочел от начала до конца весь раздел, набранный крохотными буковками. Вдруг да в редакцию пришло два послания под одинаковым девизом? Но больше такого девиза не было. И тщетно разглядывал Мартон буковки коротышек слов, они упрямо стояли на своем месте и даже выросли в огромное: «НИКУДА НЕ ГОДИТСЯ».

Во вторник председатель кружка самообразования сообщил Мартону, что Радвани запретил читать его стихотворение. «Почему? — спросил Мартон. — Плохое, что ли?» — «Не-ет, — ответил председатель, — только господин Радвани сказал, что кружок самообразования не занимается политикой». — «А разве обман армии — это политика? А то, что солдаты замерзают на фронте, тоже политика?» Председатель кружка пожал плечами: «Господин Радвани…»

«А я все-таки прочту!..» — решил опять Мартон по дороге в школу. Он весь еще был заряжен энергией утренней гимнастики.

4

По пути он «заскочил на минутку» к Лайошу.

— Ну что, делал гимнастику? — спросил он первым делом, даже не поздоровавшись.

— Нет, — сонно ответил Лайош.

— Мне очень жаль тебя, очень жаль! Ты будешь хилым, никудышным человеком…

— А ты не жалей меня!

— …и никогда не станешь сильным.

— А я и не хочу. Зачем это мне? Поэт должен быть утонченным, а вовсе не грудой бычьих мускулов. В здоровом теле — грубый дух.

— Дурак ты! — крикнул Мартон. Презрение к гимнастике напомнило ему, что Лайош раскритиковал стихотворение об обманщиках армии. — В здоровом теле — здоровый дух!..

— Сам ты дурак! Все какую-то отжившую жвачку жуешь. Эпигон ты, и больше никто! Поэты-модернисты прожигают ночи, пьют абсент, чтобы еще более утончить свою нервную систему.

— А я плевать хотел на твоих поэтов-модернистов!

— А им на тебя наплевать. Ты и вообще-то не имеешь о них понятия. Только одно и долдонишь: Петефи да Петефи!

— Я и Ади^[13] знаю.

— Ну и что? Думаешь, одним Ади исчерпывается вся модернистская поэзия? А вот, например, такое стихотворение. Я как раз вчера прочел его:

Безумен бредущий без брата, без друга,

Бесспорно безумен, кто, скорбно блуждая, бежит.

— Что это такое?

— Сам знаешь.

— Знаю. Аллитерация. Ну и что?

— Аллитерация-то аллитерацией. Это каждый четвероклассник знает. Но какая? Такой еще венгерская поэзия не знала. Во-первых, аллитерируют десять слов, И как утонченно, изысканно! Это тебе не «На виселицу королей»^[14]. И не твое, сшитое по той же мерке, но уже набившее оскомину «Смерть обманщикам армии!». Довольно кричать в стихах! Вся эта грубость давным-давно устарела. А кроме того, где тут душа?

— Душа? — переспросил Мартон, да так громко и возмущенно, будто крикнул: «Гром и молния!» Но что ответить про душу, он не знал и поэтому перескочил на другое. — Словом, аллитерация! А уж раз есть аллитерация, так, по-твоему, и стихотворение есть! И душа тоже! И красота! И все! Больше ничего и не требуется! На, получай! Это тоже аллитерация! «Балда и баловень, ублюдок брадобрея Балога, злобно брил башку блистательной бритвой!» Это тоже десять слов! Мало тебе? Могу добавить! «Брешет, бранится, брыкается и брюзжит!» Мало тебе? Еще подавай? «Бара-бара-бум-бум»! Вот и ешь! — воскликнул Мартон, чуть не ткнув в живот своего друга.

— Чепуха! — спокойно произнес Балог.

— А без брата, без друга — это не чепуха? У всех есть друзья! Безумен? Это еще положим! Очень даже себе на уме! А зачем так написал? Да затем, чтобы вышло это «бара-бара-бум-бум!». Чтобы «балда и баловень, ублюдок брадобрея Балога» разинул рот и развесил уши. Ведь тут, дружок, не чувства, не мысли дирижируют, а это «бара-бум-бум!». Благодарю покорно! Слабый ты человек! От такого дирижера даже у скрипок разбаливаются животы, у флейт глотку перехватывает, а рояли так и вовсе на трех ножках убегают куда глаза глядят.

— Очень интересно! Поинтересней, чем твое стихотворение.

— Вот как?.. Ну что ж!.. А твой поэт все же слабосильная команда!

— Зато твой Ади силач! Каждый день, наверно, гимнастику делает, — еще поддал жару Балог, радуясь, что разъярил Мартона. — Твой Ади пьет как сапожник.

— И очень жаль, что пьет! — с отчаянием воскликнул Мартон. — А если хочешь знать, так Ади не потому сильный, что пьет, а потому сильный, что даже от пьянства не слабеет. Если б твой «скорбно блуждающий» пил столько, он давно бы уже валялся под столом «без брата, без друга». А ты, — заорал Мартон, вспомнив вдруг, с чего началась перепалка, — а ты, друг мой, если не будешь делать гимнастику, останешься жалким червем! Уж и сейчас ни дать ни взять гнилая тыква.

— Знаешь что, иди ты к черту! — спокойно произнес Лайош. — И больше не приходи ко мне!

Этого Мартон не ожидал. Оторопел даже.

— Что?.. Что? Ты это всерьез?

— Всерьез.

— А с кем ты дружить будешь?

— С тем, для кого модернистская поэзия не «бара-бара-бум-бум!»

— Значит, ты нашел уже нового друга? — ревниво воскликнул Мартон, которого теперь занимало только это, а вовсе не поэзия модернистов.

— Не твое дело! — ответил Балог, повернувшись к Мартону спиной, и принялся собираться в школу.

Мартон вертелся вокруг него, пытался что-то втолковать, но Лайош не отвечал. Его сросшиеся брови, казалось, еще туже сжались. Мартон замолк. Смотрел на своего друга. Внезапно ему стало так душно, будто из комнаты весь воздух выкачали. Мартон подождал, пока Лайош соберется. Они вместе вышли и молча дошли до улицы Ваш, где помещалась школа Балога. Мартон сбоку следил за лицом друга: вдруг да появится на нем улыбка. Но где уж там!.. Энергия, которой Мартон зарядился с утра, вся куда-то испарилась. Лайош приостановился, чтобы попрощаться, и тогда Мартон сказал, как ему казалось, спокойно, однако дрожащим голосом:

— Лайош! В воскресенье мы придем вместе с Тибором, Петером и Гезой. И все обсудим. Нельзя же, чтобы… А тебя прошу… Подумай до тех пор.

Лайош не сказал ни да, ни нет. Завернул в парадное красного кирпичного здания Высшего коммерческого училища. Мартон видел уже только синие штанины Лайоша, как они подымаются и опускаются, удаляются и, наконец, исчезают в полумгле парадного. Мартон постоял немного. Опустил голову. «Может, я нагрубил?..» Потом бегом пустился на улицу Хорански, чтобы не опоздать в школу.