Учитель стоит. Ученики сидят. Поглядывая друг на друга. И в наступившей тишине Зденко вдруг снова шумно зевает. «Подумаешь!.. Выгонят, так в вольнослушатели запишусь». Учитель несется к дверям, распахивает их с такой силой, что они хлопаются о стенку коридора, и, обернувшись, указывает рукой на Зденко и Мартона.

— Вон! Эй, ты, убирайся отсюда! И ты тоже! — кричит он, забыв о предписанном правилами «вы», а это уже полная революция.

Зденко медленно собирается, неторопливо вытаскивает из парты пакетик с едой, словно и этим желая сказать: «Могу и выйти, меня этим не напугаешь». Мартон ждет, пока Зденко кончит со сборами. Они выходят вместе. Несколько голосов раздается у них за спиной. Подростки плавно закрывают за собой дверь.

Зденко взбирается на подоконник. Мартон останавливается перед ним, смотрит на него.

— Хороший ты парень, однако. Вот никогда б не подумал! Настоящий друг.

— Н-ну!.. — неуверенно тянет Зденко.

Он пришел уже в себя и хочет образумить и Мартона.

Мартону невдомек, что значит это «н-ну!..». Зденко разворачивает пакетик с завтраком и так же трезво, как произнес это «н-ну!..», разглядывает содержимое пакетика. Потом равнодушно сует Мартону булку с маслом и ветчиной, сам спокойно откусывает от другой и бесстрастно говорит:

— Вот и я влопался из-за тебя.

Мартон оскорблен. «А кто тебя просил?» — говорят его глаза. Зденко хочет поправиться, но только потому, что выразился, как ему кажется, неточно.

— Конечно, я сам был идиотом. Какое мне дело до другого! Каждый кузнец своего счастья.

Мартон кладет булку на подоконник.

— Почему ты не ешь? — спрашивает Зденко.

— Я не голоден. — Потом, кивая головой, бормочет, будто самому себе: — Жаль, что у человека нет хвоста, как у собаки…

Зденко выпячивает нижнюю губу.

— А при чем тут собачий хвост?

— Сразу можно было бы понять, кто как относится к тебе.

— Знаешь, ради тебя я не стану отращивать хвост! — сдержанно и с расстановкой произносит Зденко.

Мартон не отвечает. Сквозь полузамерзшее окно выглядывает на школьный двор; оттуда на него смотрят застывшие голые зимние деревья.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

в которой г-н Фицек хочет стать помещиком и идиотом

1

Г-н Фицек видел сон. Война закончилась. Сапожников, тачавших солдатские башмаки, созвали в контору акционерного общества. Набралось их видимо-невидимо. Г-н Фицек опоздал и стоял позади всех. За столом кто-то держал речь. Фицек поднялся на цыпочки, чтобы разглядеть оратора. «Будто я где-то видел его», — подумал он во сне. И вдруг узнал. Оратор был судьей и хозяином дома № 6 по улице Луизы. Г-н Фицек видел каждое утро, как он в своем экипаже едет в присутствие. «Это он», — подумал г-н Фицек. Судья сидел, как обычно, в коляске, откинув голову, с сигарой во рту. Вместе с тем он был похож и на начальника отдела снабжения г-на Шафрана. Судья закончил речь и, вынув сигару изо рта, улыбнулся столпившимся перед ним сапожникам. «Ну, вот видите», — повторил он и улыбался не переставая, ласковее всего — поднявшемуся на цыпочки г-ну Фицеку. Потом протянул руку к стоявшей рядом мусорной корзинке, начал вытаскивать из нее ордена и раздавать подходившим по очереди сапожникам. Г-ну Фицеку он сунул целую горсть орденов. «За то, что у вас шестеро детей и вы — мой сосед», — объяснил он. Г-н Фицек поклонился. «А я-то боялся, что вы засудите меня». — «Господь с вами! — ответил судья. — И как вы только подумать могли? Своего же соседа, да чтоб засудить!» — «Если вам угодно знать, — сказал растроганный г-н Фицек, — так я каждое утро выглядываю в окно, чтобы увидеть вас». — «Я тоже обычно смотрю к вам в окно». — «Вы тоже?» — «Ну, конечно». — «Если б я только знал!» — удивился г-н Фицек, поклонился снова и добавил, извиняясь: «А я-то и не знал».

Потом судья раздавал монеты и банкноты. Г-ну Фицеку он всучил целую пачку банкнотов. Вот только беда, что Фицек никак не мог установить, какого они достоинства. И тщетно рассматривал он и крутил пачку, все равно ничего не увидел. Он внезапно заметил, что у сапожников вместо шляп — солдатские башмаки на голове. И у него тоже. «Можем идти домой!» — крикнул стоявший с ним рядом сухопарый Венцель Балаж. Он почему-то тоже превратился в сапожника. Судья встал и запел гимн: «Бог, мадьяра награди!» — и все сапожники, приложив руки к шляпам-башмакам, запели вместе с ним. Г-н Фицек пел и смотрел на судью. И вдруг рот у судьи начал расти, шириться, и под конец перед Фицеком зияла уже темная дыра. Г-н Фицек пришел в ужас, но не хотел этого показать, боясь, как бы судья не заподозрил чего-нибудь. И Фицек запел еще громче, чтоб хоть так выразить свое умиление. В конце концов он даже расплакался. «Рок его давно гнетет», — прорыдал г-н Фицек и закрыл глаза. Когда он открыл их опять, судьи уже не было. Он исчез у себя же во рту.

Г-н Фицек испугался. Но тут послышался веселый голос: «Башмаки-то на кожаном ходу?» Г-н Фицек тут же успокоился. «На кожаном?.. Да ну?!» — «Можете взять их себе на память». — «На память? — изумился г-н Фицек. — Тогда и впрямь конец войне. И нечего больше бояться». Теперь перед ним на стуле сидел начальник отдела снабжения г-н Шафран. Он смеялся. И все сапожники смеялись. Г-н Фицек тоже. И чем дальше, тем больше. И он подумал во сне, что ему, должно быть, снится сон, ведь наяву еще никогда не приходилось смеяться так много и так весело. «Пойду-ка домой, Берте расскажу», — мелькнуло в голове у спящего Фицека, и вместе с тем он почувствовал, что уже утро, что пора вставать и приниматься за очередную порцию солдатских башмаков. А ведь как хорошо лежать в полусне, пусть даже «в четвертьсне» и чувствовать, что война окончилась, что больше не придется тачать солдатские башмаки, что башмаки уже только на кожаном ходу и бояться больше нечего.

Хорошо было лежать с закрытыми глазами, тем более что жена растопила железную печурку и от нее потянуло таким приятным теплом! Рябое серое железо печки раскалилось, раскраснелось, и рябинки исчезли. Печь гудела, толковала о чем-то, но о чем, поняла только Лиза. «Печта!» — промолвила девочка и протянула ручонки. «Печта!» — повторила она. «Что с печкой?» — спросила мать. «Она говолит: «Ду-ду-ду-ду!» — и девчурка рассмеялась.

2

Кофе вскипел.

— Фери! — тихо сказала г-жа Фицек, разглядывая лицо мужа. — Встал бы ты, что ли.

Ни один мускул не дрогнул на лице у г-на Фицека. Лицо его оставалось безмятежным, как у спящего младенца. Этим он и выдал себя. Под утро, когда он просыпался обычно, сон уже тонок, как паутина, и любое слово, любой звук нарушают его. А теперь на лице у г-на Фицека не показалось ни тени неудовольствия. Это невозмутимое спокойствие и позволило жене заключить, что муж не спит, а притворяется, поэтому она повторила еще тише, чем прежде:

— Фери! Встал бы ты, что ли. Правда! — И, чтоб подбодрить его, прибавила: — Завтрак готов.

Глаза Фицека плавно раскрылись. Он улыбнулся жене и сказал:

— Хороший сон мне приснился.

— Какой? — живо спросила Берта, сняв с огня кипящий кофейник и поставив на треснувшую тарелку, чтоб он не прилип к клеенке стола. Берта радовалась, что муж в добром расположении духа. По утрам это случалось с ним так редко.

После сна Фицек скрипел обычно, точно изношенная машина перед пуском.

— А что тебе приснилось?

Г-н Фицек задумался уже о чем-то другом.

— Ничего, — бросил он коротко.

Откинул одеяло. Сел на край постели и разглядывал свои босые ноги, будто проверяя, не потерялся ли за ночь какой-нибудь палец. Потянулся, огляделся по сторонам. Увидел на полке стеллажа заготовки солдатских башмаков. Отвернулся. «Опять двадцать пять! Шафран, картонные подошвы, освобождение от армии, война».

Подошел к раковине, открыл кран. Подставил голову, шею. Вытерся. Начал одеваться. Присел к столу. Увидел рядом с кружкой похожую на чечевицу таблетку сахарина. Бессмысленно уставился на нее, как кот на муху, которая застыла вдруг в неподвижности. Хотел что-то сказать, но вместо этого надкусил ломоть хлеба. Таблетку опустил в жидкий кофе. Помешал его. Отхлебнул глоток. С отвращением облизнул губы. Кинул взгляд на спящих детей.