А Пишта, надо сказать, кроме Бела Куна, не назвал ни одного человека, с кем он был в Сибири. Зато уж вместе с Бела Куном побывал в стольких местах, начиная от Томска до Орши, что, будь у них даже двадцать ног, их все равно бы не хватило.

Пишта Хорват поступил очень просто: всех превратил в Бела Куна, начиная от Ференца Эгри и Дёрдя Новака, вплоть до той приютившей его на ночь горластой бабы. Но про мать Петера Чики и обитателей ее квартиры ни звука не проронил. Не упомянул даже о том, что его сестренка Маришка живет в Пеште. Выходило так, будто по приезде он сразу поехал в Коложвар.

А следователи, совсем одурев от говорливого парня, не сочли даже нужным направить кого-нибудь в Летень. «Ну что узнаешь в таком медвежьем углу?» Одним словом, следствие велось до тех пор, пока Пишта Хорват, улучив подходящий момент, не сбежал из здания военного министерства.

Через двадцать минут он был уже на улице Сазхаз в квартире Чики, а еще двадцать минут спустя сидел в трамвае и ехал в Кёбаню. Сойдя на конечной остановке, он направился в Ракошкерестур, где, как и было уловлено, провел ночь на кладбище.

На другой день мать Чики принесла ему фальшивый документ, в котором было написано спасительное: «негоден». Документ этот раздобыл Пишта Фицек.

Мать Петера прощалась с Пиштой Хорватом, а думала о своем сыне.

— Берегите себя, — сказала она со слезами на глазах.

— Ладно уж! — ответил Хорват и обнял несчастную женщину.

Он знал, почему она плачет, и не убеждал, что не надо горевать, только сказал на прощанье:

— Видит бог, мы возьмем с них сторицей!.. Уже недолго ждать!

Поцеловал мать Петера и шепнул ей на ухо:

— Товарищ Чики, вот, честное слово, уже недолго!

Лицо худенькой женщины было в слезах, и она прошептала опять:

— Береги себя!..

Это произошло в конце мая. И может, потому, что летом все легче удается, 6 июля Пишта Хорват сошел с поезда в Москве и направился к знакомому уже Охотному ряду с тем, чтобы заскочить на минутку в «Дрезден», к Дёрдю Новаку, и сказать: «Ну, кто оказался прав? Вернулся же!..» — потом направиться на Каланчевскую площадь, к трем вокзалам, поехать в Томск и рассказать там прежде всего о том, как Бела Кун спас его от казни.

6

Перед гостиницей «Дрезден» стояли вооруженные венгерские интернационалисты — слушатели агитаторских курсов: беседовали, ждали кого-то.

Пишта Хорват остановился возле них. Ни его одежда, ни рюкзак никому не бросились в глаза — разве только новые австро-венгерские солдатские башмаки.

— Вы кто такие? — по-венгерски спросил Пишта Хорват у одного из красногвардейцев.

Услышав венгерскую речь, красногвардеец оглядел Хорвата с ног до головы, и глаза его остановились на башмаках.

— А это что такое?

— Это? Башмаки.

— Где вы их взяли?

— Получил.

— От кого?

— Вам не все равно?

— Нет! — крикнул красногвардеец.

Хорвата мигом окружили.

— Кто ты такой? Откуда взялся?

Хорват хотел было уже завести свою шарманку, но побоялся, что эти мрачные, настороженные люди ему не поверят. Не поверят, как он уехал из Томска, как вернулся из Венгрии, как его там казнить хотели, как удрал…

— Да что это вы насыпались на меня. Пустите руку, С ума сошли!.. Я и без того расскажу… Ишь взбесились.

— Не нахальничай. Смотри, заработаешь оплеуху… А ну, выкладывай все как есть!

И чем больше рассказывал Пишта, тем недоверчивее слушали его, тем мрачнее становились лица. (Пишта уехал полгода назад, и с тех пор здесь произошло многое предрасполагавшее к недоверию.) Напрасно говорил он о Дёрде Новаке, ему не верили. Всех ослепили новые башмаки. И никому даже в голову не пришло забежать в гостиницу за Новаком.

Мрачные, угрожающие лица все теснее сдвигались вокруг Хорвата. Казалось, оплеуха уже неминуема, когда вдруг, на счастье, из «Дрездена» вышел тот, кого ждали слушатели агитаторских курсов. Пишта сразу узнал Новака по походке — уверенной, гордой и какой-то очень красивой.

— Товарищ Новак! — крикнул Пишта Хорват.

— Ба, да это Хорват Махонький! Вернулся?

— Еще как! — с радостным облегчением крикнул Пишта Хорват даже не Новаку, а в первую очередь им, враждебным, ожесточенным людям.

— Что ты тут делаешь?

— Тут?.. Радуюсь, что не кокнули.

Новак мигом сообразил, что случилось. И остался доволен: стало быть, «ученье» впрок пошло. Вот и результат. И, рассмеявшись, сказал примирительно:

— Ну ладно, ладно… Не сердись… Это такая у них обязанность. Игра-то ведь, дружок, пошла не на шутку… Ну, а теперь ты чего задумал?

— В Томск поеду.

— В Томск? — прищурился Новак. — Ты что, спятил совсем?

— Не-е!

— Томск-то ведь в руках у белых.

— А он? — испуганно спросил Пишта.

— Кто?

— Прапорщик…

Пишта Хорват говорил так, будто только вчера уехал и с тех пор ничего не изменилось.

— Какой прапорщик?

— Да Бела Кун! — крикнул Хорват Новаку, как кричат на бестолковых людей. — Не понимаете, что ли?

Посуровевший было Новак опять рассмеялся.

— Ах ты, дурень в общероссийском масштабе! Бела Кун-то давным-давно в Москве.

— В Москве?

— Нет… В Москве?.. — передразнил Новак Хорвата.

— Товарищ Новак, а я ведь срочно должен поговорить с ним и кое-что передать ему.

— От кого?

«Парень и вправду из Венгрии приехал, из дому!» Интернационалисты поверили и снова окружили Пишту. Каждый просил рассказать, как оно там, дома… Дома!..

— Смирно! — крикнул Дёрдь Новак. — Сейчас не до этого. Ужо в казарме. Товарищ Торняи, принесите-ка винтовку товарищу. Бегом!

Пишта Хорват вскинул винтовку на плечо.

— Третья рота первого Венгерского интернационального полка, смирно! К Кремлю — шагом марш! — скомандовал Дёрдь Новак.

И курсанты школы агитаторов зашагали по Тверской к Кремлю. Прохожие лишь мельком прислушались к красногвардейцам, запевшим на незнакомом языке незнакомый марш, им ведь не раз приходилось уже слышать, как поют и латышские, и литовские, и финские, и венгерские красногвардейцы.

А между тем они бы очень удивились, если б кто-нибудь перевел текст песни, которую мадьяры пели с такой яростью, что ее принимали за марш:

С тонкой кожей, с кожей тонкой

Красно яблочко, румяно.

Распрекрасная девчонка

У солдата, у мадьяра!

7

А в Кремле Пишту окружила вся рота, и он, как когда-то в Томске, говорил, говорил, долго, с бесчисленными подробностями. Рассказал и о том, как уезжал пятого декабря 1917 года.

— Из лагеря — прямиком в Томск… И говорю товарищу Бела Куну: «Домой поеду…» А он говорит: «Сынок, тебе же шею свернут». А я говорю: «Не свернут. Посмотрите, вернусь…» Он залез в карман, ну и вытащил бумажник и все, что было в нем, до последнего мне отдал…

Пишта все говорил и говорил… Вот он уже в Охотном ряду, потом в Орше, потом в Пеште, на демонстрации.

— Такого еще в жизни не видал. Сто тысяч человек шагает. Проспект Андраши черный от людей. А навстречу солдаты, штыки примкнутые. Ну, что теперь будет? А мы все идем. Прямо на штыки. И вдруг, когда уже подошли, солдаты взяли и опустили винтовки к земле да и пропустили нас. Идем дальше — толпе конца-краю не видать! — прямо туда, к памятникам идем… Кричим: «Да здравствует Советская Россия!» А ораторы свое гнут: «Не будем подражать русской революции!» — «Будем!» — орут люди. И тогда Йошка Франк, тот самый, о котором я уже рассказывал, и Пишта Фицек, и…

В этот миг хлопнула дверь. Пишта обернулся, оборвал рассказ и, раскинув руки, бросился к вошедшему.

…А сорок три года спустя огрызок карандаша, спотыкаясь, с трудом подставляя буковку к буковке, двигался по желтоватой бумаге, вырванной, очевидно, из какой-то тетрадки.