— Бр-р!.. Ну что вы за гадости такие говорите, господин Фицек? Выпиваем как-никак… Противно!

— Гадость-то гадость… А все же это истинная правда, и нечего неженку из себя корчить, — добавил Фицек с отчаянием. — Эх, кладу я на этот мир!.. А коли вкусно будет, и сам отведаю…

Последние слова Фицека прозвучали совсем жалобно, и это так развеселило вдруг Венцеля, что он чуть со стула не свалился.

3

Мартону не пришлось даже притворяться, будто он готовится к экзаменам, однако в конце июня, когда выдавали выпускные свидетельства, он вынужден был сказать дома, что бросил школу.

— Где же ты шатался весь год по утрам? — спросил его возмущенный Отто.

— Повсюду.

— Это еще что за ответ? Мы едва концы с концами сводим, а ты вон что делаешь. Это же бесчестно. Пойдешь работать! — сердито отрезал Отто, — Понял?

— С удовольствием, — ответил Мартон, и гнев Отто тут же пропал.

— Ладно. Придешь к «Лорду и К°», где мы работаем с Пиштой. Там ищут практиканта в контору.

— А что мне делать придется?

— Узнаешь.

— Ладно.

…И на другой день Мартон был принят на службу.

4

Пишта привел Мартона в дальний конец склада. Там в одном из бараков ютилось сто пятьдесят русских пленных. Пишта успел уже выучить десятка два русских слов и, лязгая зубами, подбрасывал их, точно жонглер шарики, однако русские пленные могли только догадываться, чего он хочет.

— Брат, — представил он Мартона. — Брат, брат, брат! — И повторил это слово по-венгерски, ибо и многие русские пленные знали уже по десятку-другому венгерских слов: — Брат!

Все закивали головами, будто Пишта сообщил какую-то важную новость.

— Мартон! Останься здесь на вечер. Посмотришь, как будет интересно. Они здорово поют!..

И Мартон остался. Такого удивительного пения ему и в самом деле никогда не доводилось слышать. Тихо и могуче звучала песня русских военнопленных. Пели в два и в четыре голоса, притом так дружно, будто уже с детства спелись, хотя на самом деле только мировая война согнала в один барак этих людей из разбросанных на тысячи километров российских селений.

Слова были непонятны — и все-таки Мартон понимал их смысл. Его охватила вдруг невыразимая любовь к этим людям, которые так прекрасно поют. Русские!.. Вот никогда бы не подумал!

И песни лились одна за другой. Одна уныло накрапывала нескончаемым осенним дождем, другая неслась рекой в половодье…

Мартон был потрясен. Он протиснулся ближе к поющим, и ничто ему не мешало: ни жесткие доски нар, ни тяжелый запах сохнущих рубах и портянок. Временами он наблюдал за Пиштой и вдруг с удивлением заметил, что Пишта занят совсем не песнями; бурно жестикулируя, разговаривал он с высоким, стройным пленным, стоявшим у окна; потом что-то передал ему, взял у него. Но вот он повернулся, направился прямо к Мартону и шепотом попросил его сойти с нар. Втроем вышли они из барака.

— Хочешь нам помочь? — неожиданно спросил Пишта у Мартона.

— Кому?

— Нам. — И Пишта указал на себя и на русского пленного в лихо заломленной фуражке, который стоял и улыбался.

— Не понимаю…

— Вот этот русский… Он очень хороший человек. Словом… Скажи, Мартон, тебя ведь кусала когда-то собака, правда?

— Правда, — с удивлением подтвердил Мартон.

— И ты ходил на уколы в Пастеровский?

— Да.

— Вот что я хочу узнать: если укусит собака, обязательно ходить в Пастеровский институт?

— Если неизвестно, бешеная собака или нет, — тогда обязательно.

— Ладно. Значит, нужно сделать так, чтобы русского укусила собака и чтобы никто не узнал, какая она — здоровая или бешеная.

— Зачем это?

— Этому русскому надо часто встречаться с другим русским. А тот русский не пленный и живет в городе, У них дела… Но этому русскому, — и он указал на высокого пленного, — можно ходить только с провожатым. Ты работаешь здесь, в конторе, и тебе поручат. Будешь провожать его… Понятно теперь?

— Нет, непонятно. А какое дело этому русскому до того русского?

— Это не важно и ерунда.

— А если ерунда и не важно, то оставь меня в покое.

— Ладно, уж так и быть, скажу, но больше ни о чем не спрашивай, все равно не отвечу. Оба эти русские против войны… Листовки выпускают… Вместе с другими… Ты-то ведь тоже против войны?

— Ну, конечно.

— Тогда помоги… Скажешь управляющему, что русского собака укусила, с утра пораньше поведешь его в Пастеровский, там сделают укол. Проводишь к другому русскому, я дам тебе адрес… Оставишь его там. А дальше ты — вольная птица, делай что хочешь: после обеда вернешься опять за русским и обратно приведешь. Вот и все. Ладно?

— Ладно, — ответил Мартон.

Пишта обернулся к русскому пленному.

— Значит, укус будет, — сказал он очень серьезно.

Вид у него был крайне озабоченный: ведь надо еще раздобыть такую собаку, чтобы кусалась, да не очень, а потом еще завести ее подальше.

— Кёсёнём!^[48] — поблагодарил русский и пожал руки обоим братьям.

Мартон и Пишта отправились домой.

5

— Господин Флакс! — три дня спустя сказал Мартон веселому управляющему фирмой, который казался даже толще Игнаца Селеши (впрочем, это только казалось так, потому что он был еще очень молод). — Господин Флакс, тут одного русского собака покусала.

— Ну и что?

— Собака убежала.

— Да хоть бы и подохла! Черт с ней!

— Но русский…

— И он пускай подыхает!

— Пускай-то пускай, только ведь он взбесится сперва.

— Тем лучше!

— Так-то оно так, но если этот русский взбесится, он покусает остальных, те тоже взбесятся, начнут кусаться. И вас тоже могут укусить, господин Флакс…

Веселый управляющий так и подскочил:

— Меня?..

— Ну да, конечно, любого…

— А что же делать тогда?

— Надо отвести русского в Пастеровский, на уколы…

— Так отведите!

— Но Пастеровский очень далеко. Нужны деньги на трамвай!

— Пани! — заорал элегантный господин Флакс.

Покачивая бедрами, вошла дородная накрашенная девица, улыбнулась господину Флаксу, потом, прищурившись, посмотрела на башмаки Мартона.

— Пани, скажите там, чтоб господину практиканту выдали деньги. На трамвай. Он будет возить русского в Пастеровский институт. Но, сударь, смотрите, как бы этот русский от вас не сбежал. И чтобы я в глаза вас не видел, пока не вылечите своего «пленника». А если все-таки взбесится, велите пристукнуть его прямо там же, в Пастеровском. Можете сослаться на меня.

И веселый г-н Флакс снова повеселел.

6

После этого рабочие дни Мартона проходили так: с утра он садился в трамвай, ехал по Кладбищенскому проспекту, по проспектам Ракоци и Вильмоша в фирму «Лорд и К°». На проспекте Ваца, где мимо заводов трамвай бежал быстрей, Мартон становился на подножку прицепного вагона — одна нога в воздухе — и пел песни, — на свои слова, на чужие под перестук трамвайных колес, под порывы ветра и собственное сердцебиение.

Так в песню превратилось и стихотворение Мадача; и стало оно для него такой же частью проспекта Ваци, как и завод «Вулкан», первый Венгерский сельскохозяйственный и другие.

Гудит прибой земного бытия.

И каждая волна в нем — новый мир.

На этом текст Мадача кончался и следовал его, Мартона; в нем были собраны все его желания и мечты, доверенные ветру.

Но как осуществить эти мечты? С кем? Он не знал, да и не думал об этом.

Он только хотел, желал. И это было достаточно для него. Пока трамвай вез его к «Лорду и К°», фирме по постройке бараков и ангаров, Мартон был счастлив.

7

Он на ходу соскакивал с мчавшегося трамвая, ибо там, где ему надо было поворачивать в переулок, остановки не было.