— Пойти на проспект Юллеи, в клинику.

— Я тоже так подумал.

Фицек поднял рюкзак, вскинул винтовку. Мартон только сейчас понял, почему не поцеловал его отец.

3

Он вернулся из клиники. Лицо утомленное, равнодушное. Тревожное выражение исчезло. Он передал сыну бумажку, на которой были записаны данные анализа и диагноз.

— Прочти-ка, что это за слово, — устало проговорил г-н Фицек, прикидываясь, будто ни о чем и понятия не имеет.

В нем забрезжила странная надежда: вдруг да Мартон не поймет значения этого латинского слова, а тогда, может, и сама болезнь исчезнет.

На бумажке внизу стояло прописными буквами:

LUES I.

— Дурная болезнь? — тихо спросил Фицек.

— Да.

Г-н Фицек уставился перед собой.

— То же самое сказал и доктор. И еще сказал, чтобы я не огорчался, потому что в армии у каждого четвертого то же самое. И сказал еще, что экстра… забыл… но ты посмотри, там написано.

Мартон прочел строчку, указанную Фицеком.

— Это хорошо или плохо? — глухо спросил Фицек.

— Genitalis… Это, папа… как сказать… половой орган. Extra — это вне… То есть что вы, папа, не виноваты.

Фицек с виду спокойно выслушал сына, но губы его побелели от волнения.

— Я должен есть из отдельной тарелки, пить из отдельного стакана, утираться отдельным полотенцем, укрываться отдельным одеялом. Как я матери скажу?!.

Лицо его исказилось.

— Господи, — воскликнул он, — и чем только заслужил я еще и такое?!.

СЕДЬМАЯ —

печальная глава о любви

1

Гезу Мартонфи взяли в солдаты. Он попал в офицерское училище. И шесть месяцев спустя ехал уже на итальянский фронт в качестве кадетского фельдфебеля. Воевал он по всем правилам, как и носил военную форму, и в марте 1917 года его наградили «Золотой медалью витязей», а в апреле произвели в прапорщики. Теперь этот кавалер золотой медали не так боялся итальянцев, как своих солдат, с которыми был беспощаден.

Взяли в армию и Тибора Фечке. Коммерческое училище сочло, что за месяц он достаточно созрел и для бухгалтерской работы, и для окопов, и для пуль. А кроткий юноша только недавно «впал в тихую любовь», по выражению Мартона, и перед уходом на фронт вздумал жениться. Однако по закону лицам, не достигшим двадцати четырех лет, дозволено было вступать в брак лишь с согласия родителей. Пьяница Фечке, бранясь на чем свет стоит, отказал своему сыну. (Кстати сказать, чтобы бросить кого-нибудь в братскую могилу, никто не испрашивал родительского согласия.)

Петер Чики еще в сентябре попрощался с ребятами. Могучего юношу зачислили в военно-морской флот, и он поехал в Катарро.

Йошка Франк попытался было раздобыть фальшивые бумаги и для Петера, но Петер не согласился из-за матери: ведь если раскроется, его расстреляют, и мать останется одна на свете. Дезертиров уже предавали чрезвычайному суду.

Петера провожали на поезд мать, маленькая, все еще по-девичьи стройная женщина, и Пишта Фицек. Во флот ехало пятьдесят человек. В ту пору на вокзалах уже бесстрашно распевали новую «боевую песню»:

Поезд подан, люди — на перроне.

Брошу амуницию в вагоне,

Для нее хозяева найдутся —

Я пойду в кофейню в карты дуться…

По дороге домой Пишта взял мать Петера под руку. Шестнадцатилетний Пишта был влюблен сейчас в эту тридцатишестилетнюю женщину. Он прижал к себе ее теплую руку, и бедняжка растрогалась, думая, что Пишта глубоко сочувствует ее скорби.

Они вошли в квартиру на улице Сазхаз. Пишта обнял мать своего друга.

— Тетя Чики, я здесь останусь… Я… женюсь на вас! — И по горячему, безумному лицу подростка заструились слезы.

— Сынок, ты что, с ума сошел?..

— Не сошел я с ума! — крикнул Пишта, лязгая зубами, и, обняв мать Петера, начал ее целовать.

— Ты что? Чего ты хочешь?

— Чего хочу? Чего хочу? — И Пишта, уткнувшись лицом в блузку молодой женщины, крепко прижал ее к себе неуклюжими руками подростка. Намерения его были ясны.

Шандор Батори умер четырнадцать лет назад. С тех пор никто и пальцем не коснулся его жены.

— Что ты делаешь? — крикнула она, содрогнувшись. Если б эта крохотная женщина не сегодня провожала сына, если бы она не собрала все свои силы, то в квартирке на улице Сазхаз случилось бы такое, отчего возмутилась бы даже ко всему привычная улица окраины.

…Ночью г-же Чики приснился сон. Она была снова молоденькой девушкой. И к ней, как уже много раз бывало во сне, пришел ее муж, Батори. Но теперь он только кивнул и исчез. Потом пришел Пишта. Во сне он был чуть постарше, чем на самом деле. И они любили друг друга. Это было страшно…

Утром она проснулась в каком-то дурмане. Оделась. Погляделась в зеркало и долго причесывалась. Из зеркала ей улыбалась совсем молодая женщина. А после обеда явился Пишта и робко спросил:

— Вы сердитесь на меня?

— Нет, — ответила она, вся трепеща.

— Спасибо, — по-детски сказал Пишта. — Большое спасибо… — повторил он. — Я больше никогда не буду. Вот ей-богу!.. Только простите меня, пожалуйста…

— Прощаю, сынок, — внезапно постарев, грустно промолвила г-жа Чики.

— Я тут одного дезертира привел. Разрешите ему с неделю пожить у вас. Парень на улице стоит.

Женщина молчала.

— Я тоже останусь здесь с ним, так что вы уж не бойтесь. Петер с ним знаком. Можно его позвать?

— Зови, — тихо ответила вдова Батори.

Пишта бросился на улицу за Йошкой Франком, за которым гналась по пятам военная жандармерия.

Йошка Франк принадлежал к группе, именовавшей себя «революционными социалистами», а Пишта уже довольно давно оказывал им различные услуги.

2

Ботинки, которые шили из ворованного материала для членов семей офицеров, не принесли Фицеку никаких неприятностей. Он все чаще приезжал с фронта домой и привозил мешками так называемую «секретную военную почту»: заботливо уложенные в мешки ботинки, снабженные различными адресами. Большие сургучные печати свисали с мешков. Солдаты с уважением поглядывали на эти темно-красные кружки и отсаживались подальше, так что Фицек ехал совсем свободно. Он дремал, прислонив голову к винтовке, которую держал меж колен. Иногда ему снилась тюрьма; тогда он просыпался в страхе, вздыхал и, чтобы отогнать тяжелый сон, вступал в беседу с солдатами. Но если кто-нибудь спрашивал, что он везет в мешках, Фицек молча вскидывал руку, словно отдавая честь; дескать, спрашивать об этом не положено и ответить он не может — это военная тайна.

Случалось, что они садились в поезд вместе с Венцелем Балажем и вместе приезжали в Пешт. Дома распечатывали мешки и разносили по адресам «военные тайны»: башмаки и одежду. Раздав все, курьеры успокаивались и собирались либо у Фицеков, либо у Балажей. На полученные чаевые покупали вино и выпивали. Иногда эти отцы семейств, у которых в общей сложности было пятнадцать детей, даже песни распевали.

Угрюмый Венцель Балаж веселел от выпивки, а вечно подвижный и задорный Фицек становился только угрюмей и мрачней.

Он, со слов Пишты, рассказал Венцелю, что Вайда раздает теперь на улицах даровую похлебку беднякам, И все газеты пестрят именем «дядюшки Шандора». Пишта нанялся было к Вайде в качестве специалиста по «даровой похлебке», но, узнав, что хозяин тратит на похлебку в пять раз меньше, чем получает за эту «благотворительную акцию», ушел.

— Вот оно как! — печально говорил Фицек Балажу. — Такой и в воде не тонет и в огне не горит. Всегда найдет себе покровителя. Найдет кому пятки лизать. (Выразился он, правда, чуть грубей.) Но ежели у покровителя акции понизятся, Вайда тотчас разыщет другого. Этот Вайда, ну точь-в-точь дизентерия, из одного зада в другой заползает. А ежели не находится подходящего зада, сиротой плачется, скулит.