— Ich weiß, was es bedeutet!^[34]

И чтобы засвидетельствовать свои познания в этой области венгерского языка, он, хоть и неверно расставляя ударения, с яростью повторил то, что беззлобно произнес только что Эгри.

— Мы составим протокол! — крикнул австрийский подпоручик.

— Тогда впишите туда целых три таких штуки, Пусть никто не скажет, что венгерцы скупердяи.

— Drei? Drei?^[35] — задыхался от злости офицер.

— Drei! — добродушно подтвердил Эгри, словно преподнося подарок.

— Krucifix sacramentum!^[36] — Австриец еще ближе нагнулся к Эгри.

Эгри медленным движением отодвинул от себя тщедушного человечка. И черт его знает, чем окончился бы этот диалог, но тут распахнулась дверь барака и шумно вошел майор в сопровождении свиты. Он привел с собой русского офицера и двух русских солдат с винтовками.

— Господин подпоручик, именем его величества короля и императора предлагаю освободить эту койку! Не заставляйте меня прибегать к вооруженной силе противника.

Эгри повернулся. Встал.

— Не стыдно вам, майор?

— Майор? Без господина? Это нарушение устава! Я присягал его величеству Францу-Иосифу…

Эгри прервал майора той же фразой, что так возмутила австрийского подпоручика. Майор захлебнулся от ярости.

— Я предам вас военному трибуналу.

И майор так козырнул русскому унтер-офицеру, будто тот был по меньшей мере генерал. Русский унтер-офицер махнул рукой: дескать, освобождай койку! Эгри сказал что-то Новаку, и они сложили вещи.

— Знаешь что, дружок, — впервые обратился Эгри к Новаку на «ты», — пойдем-ка в солдатский барак. Я останусь там у вас. Хватит с меня этих австрияков!

…Несколько дней спустя они двинулись в путь к не столь уж «тихому» океану. Дорога длилась три месяца. Но когда они прибыли в один из сибирских городов «на постоянное местожительство», командование заявило Эгри, что он обязан жить соответственно своему рангу. Эгри вынужден был покинуть солдатский барак.

6

Кое-как заткнутые тряпками разбитые оконца, сквозняки, идущие непонятно откуда, — то ли из щелей пола, то ли из стен. Тяжелые запахи, которые на морозе слышны отчетливей, а в тепле слабеют, зато духота стоит такая, что не продохнешь.

Посреди барака, словно злой дикий зверь, все время фырчит четырехугольная железная печь, озирается кругом раскаленными глазами.

Печная труба сначала упрямо рвется кверху, затем, передумав, неожиданно меняет путь и устремляется к задней стенке барака. Потом, заметив, что переоценила свои силы, цепляется за свисающую проволоку, чтобы не упасть, но вдруг видит, что и в задней стенке барака нет выхода. Тогда рывком вновь устремляется кверху и, пробив крышу, вылезает наружу. В пасмурные дни над трубой вьются белые, в солнечные дни — бледно-розовые дымовые кудели. Ночами труба швыряет к звездам искры, но они, так и не достигнув цели, безмолвно гаснут. На миг наступает тьма, а вслед за погасшими взлетают новые искры, упрямо кружатся и гибнут. Но потом с еще большим упрямством, с неистовой скоростью несутся кверху самые большие искры, словно говоря: «Что бы ни было на земле, но мы достигнем звездного неба!»

Пока только так общался с внешним миром да с другими бесчисленными бараками и тот барак, где проживал Новак: в хмурые дни — бледными парáми, в солнечные — розоватыми дымками, по ночам — летящими искрами. И было это в Сибири, на третьем году мировой войны, на последнем году царствования Николая II и Франца-Иосифа I.

7

Раскаленную железную печку кольцом обступили замерзшие пленные, отнимая тепло у своих же товарищей.

— По местам! — слышатся крики со всех концов длинного барака.

Кое-кто отделяется от кольца, но место его тут же занимают другие.

— По местам! — раздается снова (не злобно и не кротко), будто окрик ночного сторожа на пустынной площади.

Кто-то идет к себе на место. Другой, из тех же, что кричал, слезает с пар и пристраивается к людскому кольцу. Спокойно пережидает два-три окрика: «По местам!» — и лишь тогда выходит из кольца, когда грудь и спина уже чуточку согрелись; плетется к себе на нары и десять минут спустя начинает опять кричать: «По местам!»

К ночи кольцо вокруг печки постепенно редеет. Пленные ложатся. Один лишь дежурный остается у печки.

Какое-то время слышатся еще перешептывания, а иной раз и пение, особенно с тех пор, как с последним этапом пришла из дому новая песенка:

Где-то там, далеко,

Лагерь есть для пленных,

Возле озера Байкал…

Храп сопровождает пение. И все больше народу храпит на верхних, средних и низких нотах; одни энергично, другие вяло. Наконец разговоры и пение прекращаются, и уже кажется, будто храпит сам барак.

Сонная, храпящая на разных нотах тишина. Но вот какой-то пленный слезает с нар и босиком выбирается из барака.

Он быстро распахивает и тут же затворяет за собой дверь. На миг (особенно, когда сияет луна, — впрочем, и в безлунье, ибо снег и ночью светится) глазам открывается фантастическая картина: в раме дверей стоит босой человек в одной рубахе и портах; его окутывает облако пара; мгновенье — и он исчезает.

Возле барака (но, во всяком случае, не перед ним) слышится жужжание. А утром на снегу сотни темно-рыжих дыр, украшенных кругом ожерельями из темно- и светло-желтых жемчужин.

Дверь опять распахивается, и в озаренном луной облаке пара снова появляется фигура в рубахе и в портах. Мгновенно исчезает за дверью. В рассеивающейся тьме барака лишь смутно видно, как тот же мужчина стоит теперь у докрасна раскаленной печи и греется. Подносит к печке правую, потом левую ступню и что-то говорит дежурному: спрашивает, должно быть, который час. Дежурный не отвечает — ему до одури хочется спать. И потом, у кого здесь есть часы… Впрочем, спросивший и не ждет ответа. Интересуется только из вежливости и, согревшись малость, уходит восвояси, укладывается спать. Трещат доски нар. Но вот и пленный и доски под ним успокаиваются. Снова великая, храпящая тишина, пока не просыпается другой пленный. Сперва пытается установить во тьме, где он находится. Сидит, думает, гадает; вытаскивает башмаки из-под соломенной подушки, сует в них ноги, надевает шинель, накидывает одеяло на голову и идет к дверям барака. Видно, этого пленного пробудила более серьезная нужда. Соответственно ей он и оделся. В озаренной лунным светом раме дверей вновь возникает на миг фантастическая картина: солдатские башмаки, подштанники, шинель и накинутое на голову одеяло. Пленный отходит подальше, устраивается там, дрожа от стужи.

Так всю ночь…

Наконец светает. Приносят завтрак в котлах. Каждой десятке — котел. Его обступают. Рассаживаются вокруг.

«Раз!» — слышится голос «десятника», и приготовившиеся ложки ретиво окунаются в жидкую кашу, чтобы зачерпнуть как можно больше. «Два!» — ложки подносятся ко рту. «Раз!» — ложки опять все сразу по самый черенок погружаются в реденькую бурду. И снова: «Два!» Люди, будто десятирукая машина, завтракают все вместе, разом, чтобы никому не досталось больше других. Ложки осторожно подносятся ко рту, потому что что упало, то пропало. Когда черпать больше нечего, котел переходит во владение «десятника». Остатки принадлежат ему. Потому-то «десятники» и сменяются ежедневно. «Раз!..» «Два!..»

Завтрак подходит к концу. «Десятники» несут котлы к дверям.

Вокруг раскаленного железного Сатурна вновь образуются кольца, снова звучит ни к чему не обязывающее: «По местам!»

На одном из бельэтажей трехъярусных барачных нар мастерят алюминиевые колечки. Их продают русским солдатам по три копейки за штуку. На колечках выгравированы розы, незабудки и год — 1916. В другом месте, на третьем этаже, сидят, по-турецки скрестивши ноги, два солдата-цыгана и мастерят скрипки. Одну уже было смастерили, но, повисев несколько дней на гвоздике, она сама по себе рассыпалась. Теперь эксперименты продолжаются с более сухими дощечками. Ведь имея скрипки, удастся, быть может, проникнуть в офицерский барак, а там все-таки лучше, глядишь, что-нибудь и перепадет с офицерского стола. Да и теплее там, и воздуха больше.