Через час Репнин уже вернулся на работу.

В следующие дни повторялось одно и то же. Люди спускаются в подвал. Идут пить чай, играют в darts, затем в той же комнате начинают паковать книги на столе. Задают ему вопросы. Привыкает понемногу? Опять весело смеются, видя, как он завязывает узлы. Еще не научился?

В полшестого расходятся.

Через несколько дней он полностью освоился.

Мистер Блюм был доволен новым коллектором и давал ему все больше нарядов. Если Репнин возвращался пораньше, он посылал его к некоторым клиентам с маленькими пакетами книг. В домах со швейцарами его обычно встречали молоденькие горничные или пожилые дамы. Они сами открывали ему дверь и давали чаевые, от которых в первое время он отказывался. Блюм уже по окончании рабочего дня посылал его и на почту с груженной пачками книг тележкой, которую с трудом тащил рабочий. Часть книг отправлялась и в мешках.

В пятницу на следующей неделе произошло небольшое событие. В минуту, когда они с рабочим вносили мешок с книгами на ближнюю почту, какая-то машина остановилась на противоположной стороне улицы. Он заметил в ней синюю форму королевского воздушного флота. В сидящих в машине мужчинах он узнал, во всяком случае так ему показалось, ухмыляющихся Сорокина и Беляева. Когда он остановился, машина тронулась с места.

В следующий понедельник произошло еще одно странное событие. Ему поручили снести французские книги, два альбома с портретами красавиц эпохи Людовика XIV, в дом по соседству, который он знал и где когда-то жил один его знакомый. Дом находился прямо напротив храма святого Иакова. The Albany. Его населяли холостяки. Когда нужная ему дверь открылась и пакет был принят, он за спиной лакея увидел седеющего мужчину в роскошном шелковом халате. Этот человек показался ему знакомым, несомненно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он с ним встречался. Мужчина тоже видел Репнина в дверях одну-две секунды. Он взглянул на него удивленно. Было ясно, что он его узнал.

Лакей взял книги. Дверь закрылась.

Человек его знал, это очевидно, но отвернулся от него.

На следующей неделе лондонская идиллия превратилась в трагикомедию. В коллекторской между мистером Стро и Репниным вспыхнула ссора, которая, правда, завершилась не дракой, но весьма неприятной сценой. До этого инцидента все встречали Репнина весело и сердечно. Но в тот день, войдя в коллекторскую, он сразу почувствовал что-то неладное.

Мистер Стро смотрел на него косо. Раздраженно сделал ему замечание, что он первым возвращается на работу с обеда. Это предательство. Они все — товарищи. По сути дела, мистер Блюм платит им за работу, которую они выполняют до половины четвертого, а упаковку книг им навязали несправедливо. Это, в сущности, не их дело, и за это следует платить особо. Не платят им и за то, что они таскают пакеты и мешки на почту.

Для этого книжный магазин обязан иметь особых людей и особо за это платить. Репнин же с обеденного перерыва приходит и в час, и в два, и в полтретьего, а это непорядочно по отношению к другим. Мистер Блюм уже заявил, что со сбором книг они могли бы управляться до двух. А Репнин еще посмотрит, каково будет работать, когда зачастят дожди, зимой. Они надеются — он по-хорошему подумает над тем, что делает. Им хотелось бы верить, что он так поступил неумышленно, случайно, потому что иностранец. Не следует угождать мистеру Блюму. Будь его воля, он нагружал бы на них книг побольше, чем на ослов. Они слышали, Репнин знавал и лучшие времена, в России он был чем-то вроде лорда, но предавать товарищей не годится нигде, в том числе и в Лондоне, хоть это, как известно, нередко сулит выгоду.

У Репнина отнялся язык. Он стоял бледный как полотно. Потом стал извиняться, он, мол, понятия ни о чем таком не имел. Уверять, что они сами скоро во всем этом убедятся.

Меж тем будто дьявол вселился в его жизнь. Уже на третий день после этого разговора, когда он по сходням вышел на улицу с пакетами книг, чтобы снести их на почту, среди прохожих ему почудилась Надя.

На какое-то мгновение мелькнула перед ним ее горжетка и лицо. И тут же она исчезла в толпе. Он замер как вкопанный на тротуаре, у входа в подвал, и долго не двигался с места.

Он был уверен, что видел свою жену и что она видела его, выходящего из подвала. Она попыталась скрыться так быстро, что даже столкнулась с какой-то дамой, и Репнин уловил лишь цвет знакомого меха на шее жены и ее стремительную походку, которую он также хорошо знал.

Когда позже он возвращался домой, пошел мелкий снег. Он был совсем не похож на тот снег, что выпадает в России, все вокруг завевающий, успокаивающий и умиротворяющий. Скорее это был дождь — холодный, колючий, словно с неба сыпались иголки. Где бы ни жил Репнин, после того как покинул Россию, снег для него всегда олицетворялся с некоей белой тишиной, окутывающей мир, с неким покоем — чистым, исполненным множества невесомых звездочек, падающих на лицо, будто крошечные жемчужинки. В Лондоне, в конце февраля, снег представлял собой слякоть и мутную грязь, на земле, на одежде, под ногами. И трудно было дышать на таком снегу.

Итак, она, повинуясь своему ребяческому желанию посмотреть на мужа за работой, была в магазине. Может быть, и расспрашивала о нем, не застав его во французском отделе. А потом поджидала на улице.

Она вела себя как капризное дитя.

Сегодня Репнин домой не спешил. Он долго шагал до огромного здания в Челзи.

Да, да, она видела, как он выполз из подземелья, она знает, что он снова в подвале, что он соврал ей, будто работает во французском отделе, в своем якобы книжном царстве. Рядом с кодексом Наполеона.

Он снова загрустил. Почему ему так не везет? В чем его вина?

Поднявшись в лифте к себе на восьмой этаж, он застал Надю дома. Она выглядела растерянной и более бледной, чем обычно, но обняла его ласково, как провинившийся ребенок. Она была очень красива.

Он стоял перед ней, опустив голову. Его большие, черные глаза горели странно, лихорадочно. Потом еле слышно проговорил, что видел ее. Он просит никогда больше не делать того, что она сегодня сделала, если не хочет, чтобы в одно прекрасное утро он ушел из дому раз и навсегда, если не хочет, вернувшись однажды вечером домой, застать его мертвым.

Да, да, он не торгует книгами во французском отделе известного лондонского магазина, а снова работает в подвале. Он так называемый коллектор. Это то же самое, что носильщик. Они собирают по городу книги. Его снова надули. Ордынский не виноват. Его тоже обманули.

Она просила ее извинить. Просто замучило любопытство. Она рассчитывала поговорить с ним, купить какую-нибудь книгу, там никто бы не догадался, что они муж и жена.

Проговорила все это с какой-то испуганной, виноватой улыбкой.

Тогда тихо он ей еще раз напомнил, чтобы это было в последний раз, чтобы она не мешала ему пройти до конца тот жизненный путь, который он сам для себя избрал, здесь, на чужбине. Ей надо поехать к Марии Петровне. Он бы скорее согласился видеть ее мертвой, чем нищей старухой в Лондоне. Он — русский. Репнин. Пусть она это хорошо запомнит. Часто можно встретить русских с добрым сердцем, но со слабой волей. Репнины не таковы. И он тоже. Особенно когда речь идет о женщине. В мужчине он более ценит сильную волю, чем способность любить. Он просил ее не появляться в магазине. Она непростительно ребячлива. То, что она сделала, — чистое ребячество, он хочет, чтобы более они к этому не возвращались.

Ужинать он не будет. Не голоден. А чаю бы выпил, с удовольствием. И пусть она расскажет что-нибудь о своем отце, о детстве. Это его всегда успокаивает. О Санкт-Петербурге. Хочется пить. Там, где он работает, чашки почти не моют. Сполоснут — и все.

Снова почувствовав себя не женой, а чем-то вроде дочери или горничной, Надя поспешно скрылась в ванной. Немного позже, сидя у столика, на котором уже стояли чашки и самовар, принесенный женой из каморки наподобие стенного шкафа, служившей им кухней, Репнин размышлял, почему она так стремительно убежала в ванную? Наверно, вытирала слезы?