В магазине Репнин в тот день впервые получил инструкцию непосредственно от мистера Блюма. Мистер Блюм сегодня кашлял сильнее и, скользнув взглядом по кепке на голове Репнина, не промолвил ни слова. Он обрадовался, услышав, что для Репнина не составит труда разыскать указанные в наряде адреса. Он хорошо знает, где все это находится.

Стройный и красивый русский понравился мистеру Блюму. Знает французский, правда? Иные тоже говорят, что знают, а сами не знают. Хорошо. А на работе надо быть всегда начеку. Он хотел бы все эти книги получить до половины четвертого. Издатели любят заверять, что книг еще нет, их, мол, еще не поступало, чтобы на следующий день подольше не пускать в продажу. Дома Репнин уже выпил чаю, но решил все же выпить и здесь чашку-другую. В коллекторской, вместе с остальными. Хотя чашки явно были только сполоснуты, а не вымыты. Ежедневные совместные чаепития, Репнин это сразу понял, являлись для этих бедных людей неким видом коллективного причастия, они представляли собой некий знак вступления человека в их своеобразный клуб, как бы обозначали его включение в их сообщество, в их братство.

Затем мистер Стро вручил ему чемодан, словно и это составляло необходимый атрибут его метаморфозы.

Чемодан был легким, крепким, достаточно вместительным, но не слишком большим. Чемодан был сильно потрепан, а внутри — поцарапан грубыми узлами, железными скрепками. Замок запирался с трудом. Он мучился с ним и позже, когда чемодан цвета убитой косули был уже наполнен. В него могло вместиться книг весом до ста фунтов, но столько набиралось редко.

Напившись чаю, коллекторы поднялись по сходням к окну, служившему выходом из подвала и, словно заговорщики, разбрелись в разные стороны. Репнин прошел возле памятника английской сестре милосердия, расстрелянной немцами во время первой мировой войны, спустился к площади Нельсона и отправился на автобусе в сторону собора святого Павла.

Сквозь прозрачную серебристую утреннюю дымку он, стоя на автобусной остановке, окидывал взором представший перед ним Лондон, начиная от памятника королю, которому в Лондоне отрубили на плахе голову, вплоть до конного монумента маршалу английской армии времени первой мировой войны и виднеющегося за ним Катафалка, воздвигнутого в память о погибших в двух войнах.

Значит, вот где мы очутились, князь? — слышал он, как бормочет ему Джим. — Стоим с пустым чемоданом посреди Лондона? Вы еще не забыли, как в Керчи сидела на своем чемодане заплаканная Надя? Что же такое должно было произойти в мире, сколько смертей, страдания и ужасов, чтобы вы, князь, оказались здесь с пустым чемоданом в руках? Какого черта вам еще ждать на этом свете?

Стоя на остановке, он слышит, как смеется внутри его тот, другой — Джон. Надежда, говорит, дорогой Джим, по мнению князя, — высшая в человеческой жизни степень мудрости.

А сможете вы ответить на такой вопрос? — снова вмешивается Джим. Почему он, именно он, оказался здесь, да еще с этим чемоданом? Разве это не странно, князь? Никита Иванович Репнин, российский фельдмаршал, переворачивается, вероятно, в своем гробу.

Джон утешал его.

Все произошло из-за царя, из-за Ники, фотографа, который проигрывал войны. Так бывает всегда после поражения в войне, во всем этом есть свой резон. Это урок. В нем глубокий смысл. А посему и в этом чемодане. Конечно, сейчас ваши предки, князь, перевертываются в своих гробах, но жизнь все же под конец одарила вас прекрасным переживанием. Князь, несмотря на все, что было, любит Россию, как любит и свою жену. Он не бросил их в несчастье. У него сильная воля. Среди русских немало людей, обладающих очень сильной волей. Все, что казалось бессмысленным, может быть, превратится в конце концов, когда его уже не будет в живых, в нечто светлое и прекрасное. Не придется Наде нищенствовать в Лондоне. У него сильная воля, хотя он и не Наполеон. Который перед сражением, посылая людей на смерть, опрыскивает себя духами. Да, его солдаты легли в землю, а он мечтает о любовном свидании, даже на Святой Елене. Разве все это пе смешно, князь? Вокруг — безбрежный океан. До Франции — далеко. Восемьсот тысяч убитых французов. Vive l’Empereur. А император, тайком, предается любви с женой своего маршала. Чудеса да и только. Год чудес? Однако подходит автобус, который идет к собору святого Павла.

Он проворно вскочил. Кондукторша безмолвно впустила его и даже не возражала, когда он поставил чемодан в нишу для багажа. Смех с этими чемоданами. Некоторые пассажиры тащат с собой детские коляски да и детей. По отношению к нему кондукторша — клиппи — оказалась весьма любезной. Глядя, как он устанавливает свой чемодан, сказала:

— Только потом не забудьте его взять. И такое случается. Don’t forget it.

Да, она оказалась права. Это было всего трудней: не оставить свой чемодан, выходя.

Первый адрес сегодня был тот же, что и вчера. Один из первых домов на улице. С него они и вчера начали свою работу. Второй тоже был вчерашним. Там, на четвертом этаже, он передал бумагу и получил одну-единственную уже завернутую в бумагу книгу. Следующее здание находилось справа, совсем близко. Это была улица, где известная лондонская газета имела свою типографию. Длинный ряд грузовиков тянулся к ее воротам. Ему пришлось долго ждать. После он отправился в издательства, расположенные возле собора святого Павла. Поднимаясь на третий и четвертый этажи, он быстро наполнял чемодан — и нести его вниз по лестнице стало тяжело. Чемодан весил уже не меньше, чем если бы он тайно тащил в нем разъятый человеческий труп. Однако само ожидание книг не раздражало его. Вообще приняли его на работе хорошо. И для упаковщиков в подвале и для тех женщин, которым, поднимаясь с этажа на этаж, он передавал свои наряды, Репнин явился желанным новым знакомцем, с которым можно было постоять минутку-две и поболтать. Разве мистер Стро больше не работает? Его уволили? Мистер на его месте? А как себя чувствует миссис Стро? Ей лучше? Какая сегодня погода? Холодно? А сам он откуда? Похоже, иностранец.

Потом заполняют и подписывают его наряд. Он, случайно, не итальянец? Русский? Cheerio.

Спускаясь с четвертого этажа, Репнин споткнулся. Чуть не упал с чемоданом. Почувствовал боль в суставе, в левой ноге. Пришлось некоторое время постоять, но потом пошел спокойно.

Чемодан был полон, и нести было не легко.

Он проходил среди развалин по узкой боковой улочке, справа. Спустился к тому дому на углу, где сдают чемоданы. И оставил свой там. Решил снова возвратиться к собору святого Павла и где-нибудь перекусить. Полдень уже миновал.

На кривой улочке, по которой он сейчас поднимался и откуда был виден собор святого Павла вблизи памятника королеве Виктории — олицетворению английской морали, — располагались лавчонки, в витринах которых, обычно где-нибудь сбоку, были выставлены спринцовки и контрацептивы для мужчин и женщин.

А пройдя эту улицу, он вышел к собору, вокруг которого копошилось множество крупных испанских воробьев и лондонских голубей. Летом возле храма цветут цветы и на расставленных скамейках всухомятку обедают те, у кого на иной обед нет денег, а таких в Лондоне немало. Сейчас скамеек не было, не было и цветов, и ворота в окружающей церковь железной ограде были не заперты. Никто не помешал ему устроиться на одной из огромных каменных глыб, лежащих здесь после бомбардировок.

Он сидел и, доставая из кармана кусочки, обедал.

Церковный двор напоминал запущенный зимний сад. Разглядывая простирающийся перед ним Лондон, он прочитал на здании через дорогу: Tawsons-Leafs LTD. Получи он место в этом доме, он мог бы обедать пристойно, и каждый день. Он оказался бы в самом сердце Лондона, которое всегда пылало и возле которого всегда тепло.

Он бросал крошки для воробьев и голубей. Потом оставил им все, что не доел. А съел он очень мало. Странно, он чувствовал, будто совсем одинок в Лондоне. Сколько же людей, подобно ему, так точно обедали в Лондоне, и в Париже, и в Милане? Он видел их прежде? Сейчас сам принадлежал к той огромной армии человечества, которая кормится всухомятку на улице. «Интернациональный князь», — кричит ему в ухо покойный Барлов.