После обеда настал тихий час. Все, кто мог, заснули. Я же не мог, ибо не устал, не хотел, волновался, да и обстановка немного мешала, ибо некоторые товарищи по палате болтали. К слову, количество их поубавилось: наверное, человека четыре ушли домой, ибо были на дневном стационаре. В это время я немного познакомился с другими людьми: с Русланом, Вовой, Колей, Андреем, Славиком, Денисом и Костей. В палате нас было девять человек – присутствовали уже все, включая Бориса и Степана. Они разговаривали, иногда что-то спрашивали меня. Я отвечал в силу моего состояния. У меня был туман в голове и апатия. Позже началось некоторое веселье для них.

Из нашей палаты в соседнюю, третью, через стену вела деревянная дверь. Но дверь эта была закрыта и прикрыта деревянной доской или чем-то вроде этого. За этой доской была дыра, через которую общались обитатели третьей и четвёртой палаты. В этот тихий час с товарищами по палате общался парень ко кличке Губа: молодой человек, имеющий довольно большие губы, часто являющиеся объектом пошлых шуток со стороны призывников. Шутки были про то, как такими губами ему будет удобно делать кунилингус. Вообще, пошлость сопровождала меня всё время пребывания там: шутки, истории, фантазии. И это не очень-то удивительно, ибо меня окружали люди молодые, имеющие сильную потребность в сексе, любящие часто рассказывать про свой опыт. И, право, я был бы совсем не удивлён, если бы узнал, что кто-то их них попросил бы пижамника об услуге орального секса за пару сигарет. Но, вроде, по итогу такого не узнал.

Губа отвечал им, неплохо выстукивал ритм заученных известных песен, – ибо больным тоже делать особо-то и нечего там, – шутил, сам покупался на дурацкие шутки и всячески развлекал обитателей четвёртой палаты. Даже меня он немного развеселил. В общем, тихий час пролетел в разговорах, шутках и разряженной атмосфере. Ко мне отнеслись неплохо, не стали как-то травить или ещё что-нибудь в этом роде, я присутствовал, и никто не был против. Тихий час заканчивался. А время после него идёт уже быстрее…

Тихий час закончился. Все разбрелись по отделению: кто в игровую, кто в туалет. Скоро был и полдник, во время которого давали коробочку сока. В этот раз давали томатный. Но я его не получил, ибо те, кто пребывает в этом месте первый день, его не получает, как и что-либо мясное в столовой. Крайне странное правило. Сок оказался не очень вкусным, и мне пришлось выслушивать негативные отзывы о нём от тех, с кем я лежал. Стоит напомнить, что нецензурная речь сопровождала каждой мой день там, каждый час, чуть ли не каждую минуту. Мат – норма в таких местах. Нужно иметь в виду, что практически всё, что я здесь описываю, – разговоры, случаи и тому подобное, – сопровождаются добрым набором матерщины, если это не мои слова, а, допустим, диалог двух людей. Возможно, я допущу пару употреблений его в этом тексте, но лишь для более чёткой картины.

Время до ужина прошло довольно быстро. На ужин была каша. Основное блюдо там – каша. Хорошо хоть, что разная: перловая, овсяная/геркулесовая, рисовая, пшённая. На любой вкус и цвет. Правда, соли нет. Мы, опять же, начали есть после больных. Мы всегда едим после них, ибо нас меньше. Но они, порой, оставляют за собой кучу мусора. Но иногда от них есть польза: я особо мало ем, когда волнуюсь, а там волновался я часто. И те порции, что давались нам, для меня были слишком велики. Да, даже несмотря на то, что еды клали довольно мало: граммов по триста любого блюда и двести миллилитров чая/компота. И поэтому, если я не хотел есть, то мог просто отдать свою порцию кому-либо. Хлеб разлетался только так.

Я был довольно щедр с ними. Перед ужином Вова достал вафли и раздал каждому по две штуки. Одну я съел, а вторую я не хотел. Ребята рассказывали, как раньше они устраивали «пир» в столовой во время тихого часа. Когда пижамники лежали в своих палатах, ребятам разрешали сидеть в столовой. Тогда они брали то, что им приносили родственники, выкладывали на стол и весело проводили время, общаясь и шутя, поедая всякие вкусности. Я этого не застал, ибо это было во время карантина по случаю большого числа заболеваний ОРВИ в отделении. Карантин этот длился две недели, и благодаря ему, к слову, я попал в это место на неделю позже, чем было назначено. И мне крупно повезло, ибо приди я на неделю раньше, то мог бы попасть под этот карантин. И две недели бы меня не выпускали оттуда.

А в это время в палату как раз завернул один больной, заметивший, что мы едим вафли. Его стали выгонять. Делается это, – в какой-то мере, – довольно забавно: с матом, пинками и ударами. Не очень сильными, конечно, ибо за избиение переводят в первую палату. А также с толканием и забавными фразами, призванными вызвать страх у больного. Но, стоит сказать, что больные-то, большее время, вполне вменяемы и всё понимают. То есть это не выглядело так, будто прогоняют случайно заблудшего неразумного дикого зверя. А именно что прогоняли осознающего всё человека. И это было, в какой-то малой мере, забавно. Но всё-таки немного жестоко. Так вот, больному, которого выгоняли, я кинул ту вафлю в руки. Он поблагодарил меня и ушёл. Но Борис этого не оценил:

– Ты зачем им отдаёшь еду?

– Ну, просто я не хочу.

– Мог бы нашим отдать, раз не хочешь.

– А им-то почему нет? Мне их жалко немного даже.

– Жалко? Чего их жалеть? Да ты знаешь, что они, когда выйдут, смогут ещё лучше нас жить? Ты знаешь, что у них пенсия по двадцать тысяч рублей? У Адольфа на карточке полтора миллиона лежит! – мимо проходящий Адольф это подтвердил. – Они выйдут, им дадут квартиру и столько денег. А мне знаешь сколько надо работать, что купить эту вафлю? Мне огромное количество времени надо проработать, чтобы получить эту вафлю!

И тут он начал рассказывать про то, как он работал в школе на стройке после уроков, про то, как он работает сейчас, находясь на заочном обучении, и про своё отношение к работе вообще. Как он зашибал деньги, работая с какими-то то ли финансистами, то ли экономистами, и как кушал в дорогих ресторанах. Но потом ему это приелось, и он однажды съездил в деревню, где, кажется, бабушка друга накормила его рисовой кашей с мясным подливом и это было самое вкусное, что он ел… Или что-то типа того. Стало понятно, что он ценит работящих людей. И что он любит деньги. Так я узнал про отношение Бориса ко всему этому, а также про больных.

Но всё же его мнения насчёт больных я не разделял. Должно быть, я просто более чувствительный, нежели Борис, и мне их было жаль. Они ведь не виноваты в том, что заболели. Ну, не все, во всяком случае. Они простые дети, но немного больные. Вот правда – я, скорее всего, не отличил бы их от других детей, встретив их где-нибудь в неблагополучном районе города. Они адаптировались к условиям больницы, но остались детьми: наивными, немного глупыми, беспечными. Чего только стоит фраза, о которой мне рассказали товарищи по палате, ибо они были в коридоре в это время. Фраза эта являлась поддержкой и звучала как «Молодец сука ебан бля!». Последние три слова произнесены не в критику, а предназначались для пущей поддержки, кажется, парня по кличке Зверь. Эта фраза доказывает их детскую наивность и чуть изменённое восприятие мира из-за места обитания, где принято материться, когда материться ты не умеешь. Но что поделать? Врождённое добродушие к «странным» людям не оставляет меня и здесь.

Тем не менее, я до сих пор вспоминаю эту фразу и меня терзают сомнения, что я правильно её интерпретировал. Потому что существует такая вещь, как сарказм – наверняка не чуждая и молодым обитателям психбольниц. Но ладно. Такая романтическая интерпретация, даже если и не является верной, всё равно указывает на вполне реальный факт наличия детской наивности и мышления. В конце концов, дети часто говорят слова, даже не зная, к месту или не к месту они их сказали. Иногда случайно, иногда даже не зная значения слова. Иногда даже не подозревая, что говорят что-то обидное. Я сам был ребёнком и много раз попадал в ситуации, когда говорил что-то, что казалось мне вполне безобидным, но получал строгое напутствие от взрослых никогда так больше не говорить.