Темный зал. Синие потолки, точно выплавленные изо льда стены, резные колонны, беспросветная темнота за окном. Я сын моего отца. Я будущий князь. Я ничего не боюсь. Эта Лэя… Эта Лэя сидела троне. Ох, боги добрые! Мои дружинники отступили, оробели точно дети. Была бы воля моя, убежал. Но птаха смотрит – не уйду. Я княжич, что мне колдунья? Слуги её уселись на ступеньки трона точь-в-точь канарейки на жёрдочках. Глядят-перешептываются, на людей не похожи: клювы

Она словно родилась из камня этого, и лицо не живое, и глаза холодное пламя, солнечный свет на морозе. Она поднимает руку, едва-едва отрывает от подлокотника трона, и буря за окном унимается.

– Сын человечьего князя, ваша милость! – объявляет скрюченный вельможа. Платье его зелено, бакенбарды точно жучьи усы, да и сам он на кузнечика похож.

Колдунья кивает. Она знает, конечно же, знает и на церемонии ей глубоко наплевать. Это для нас устроили.

Меня толкают в спину. Я должен выйти, встать перед троном и сказать:

– Добрый вечер, ваша милость, госпожа-колдунья.

Нет, не так мне следовало говорить, но к чёрту. Коль в лесу выжил, так и здесь выдюжу. Вижу, птаха мне улыбается.

«Здравствуй человек», – она не разомкнула губ, но я почувствовал, как в зале сделалось морозно и светло. Она была самим холодом, чистой стужей. Она посмотрела на моих людей, и те упали на колени. Но я не упаду. Напротив я подойду к ней ближе. Пусть смотрит, пусть знает, я уважаю, но не боюсь.

– Позвольте слово молвить, госпожа. – И я не жду кивка и разрешения не жду. – Я благодарен вам и вашим слугам, за спасение и кров. Не знаю, в праве ли простить ещё, но госпожа, умнее вас не сыщешь в двух мирах, не превращайте нас в своих рабов, позвольте возвратиться.

Она молчит. Молчит и ждёт. Ей безразлична моя лесть и твёрдый голос, и имя моего отца, и кровь. И всё же скажу, и больше нечего сказать:

– Я будущий князь людей по праву рождения. Я принесу мир нашим царствам. Опустите нас и люди никогда не причинят вам вреда.

«Люди нам не страшны! – она смеялась, и тьма за окнами дрожала. Порывы ветра сбивали меня с ног, я задыхался, я чувствовал, как занемели руки, как тело сделалось холодным и безвольным. – А ты, мальчишка, принесёшь, мне боль. Твоя душа обречена. Ты разрушишь всё, чего только сможешь коснуться. Я помогла бы тебе, но над живыми не имею власти. Утром, человек, ты покинешь мою крепость».

– Да, – только и смел выдавить я. – Да, госпожа.

Слуги поднялись со своих мест. Затрепетали их крылья, застрекотали тонкие голоса. Меня обступили, подхватили под руки.

Я выскользнул из спальни, тихой тенью прокрался на лестницу. Что я в замке не сориентируюсь? Да не смешите. В два счёта найду Сорхена. Нужно его предупредить, а если получится, отыщем темницу, там они что ли Гориха спрятали? Птаха-птаха, ой не стоило говорить. Я улыбался во весь рот. Я князь! Я сейчас всех спасу. На втором этаже я заблудился. Здесь пахло снегом и порохом. Все мраморные плиты присыпало белым. Я отправился дальше. Не могли же они запереть моих людей в таком холоде? Лестницу подсвечивали ни свечи и даже ни факелы – какие-то странные штуки, запрятанные в розовый мутноватый хрусталь. Тени казались жирно-красными. На лестнице никого не было. Да и нужны ли крылатым колдунам лестницы?

Спустившись вниз на три пролёта, я понял, что заблудился. Потоптавшись с минуту на месте, почувствовал, что и назад дороги не найду. Оставалось на удачу понадеяться. Я усмехнулся. Мне было тошно и страшно. Эта крепость жива и безумна. Нужно было в покоях утро ждать. Но Горих и Сорхен?

Наконец коридор закончился. Закончился низенькой приоткрытой дверью. Я заглянул без стука и снова встретился с ней, с девочкой-птицей, спасшей меня в лесу. Она сидела в кругу из перламутровых свечей и что-то шептала.

– Здравствуй, – сказал я.

Она не встала, но взлетела. И слышал звон её очелья. Я видел, как заплясало пламя.

– Я говорила тебе оставаться в покоях!

– Прости, – я повинился. Говорила, говорила. – Прости, что помешал тебе. Я должен отыскать моих людей.

– Ты встретишь их завтра. И завтра же вы покинете крепость.

– Я должен удостовериться, что они живы! Я потерял четверых. Я не хочу…

– Они живы, – оборвала птаха. – Людям незачем ходить по крепости. Небезопасно, – процедила она. – Как ты вообще нашёл меня?

– Случайно, – признался я.

– Случайно, – повторила птаха. Ребенок с виду, а речи ведьмы. Жутко на такое смотреть.

– Сколько тебе лет?

– Много. Больше, чем тебе.

– Выглядишь на одиннадцать.

– В этом времени да.

– А в другом?

– А другом тебя нет.

– Но…

– Коль расскажу, отвяжешься?

Не так нужно говорить с княжичем, не так девочка-птица. Она будто не знает. Все смотрит своими глазищами да не на меня. Красивая. Волосы длинные, не прямые и не кудрявые, цвета пряности-корицы, золотятся на свету. Наши девочки тоже красивые, но она другая что ли? Точно белое южное дерево с резными листочками, с ветвями корявыми в нашем ладном северном лесу, где берёзы одни да ели. Не такая она. Не такая. Смотрю как дурак на ярмарке.

– Не расскажешь – точно не отстану.

Я улыбнулся, а она нахмурилась.

– Я умерла в семнадцать, – холодно и твёрдо отмерила птаха. Напугать решила! Ха. Я рот открыл, но она так зыркнула: – Лэя забрала мою душу в услужение.

– За что? – Человечью душу да в услужение? Не бывало такого и быть не должно. Я удивился, как удивился бы любой ребёнок. Что за глупости? – Разве можно забирать чужие души?

– Нераскаянные можно, – она опустила голову, прячась за косами. – Я русалкой быть должна. Я с обрыва спрыгнула, мальчик. Сама из жизни ушла. Сама на дно речное.

– Утопленница?

Я слышал о таких. Бабкины сказки. Мёртвые девки под водой не плавают.

– Это грех, маленький княжич. Твои добрые боги меня не простят, а Лэя простила. Дала новое тело, ворожбе научила. Я, мальчик, колдуньей родилась, люди таких не любит, не любят тех, кто отличается. Не смогла среди девок деревенских жить, не пошла замуж за косого, не выдержала, не сдюжила, отдалась воде речной. А теперь вот во дворце живу волшебным, с буранами дружбу веду. Я птица, мальчик, я дух. Я расту вместе с луной, я умираю и снова становлюсь юной. Моя кровь – серебро. Моё дыхание – ворожба. Вне дворца мне долго не протянуть.

– Это не спасение, птаха. Это плен.

– Ты говоришь как человек. Не спорь. Ты человек и есть, всего лишь. Это мой шанс. Коли справлюсь, стану лесной хранительницей. Буду ветра заклинать, буду птиц водить, над озерами летать. А не сдюжу – умру.

– Навсегда?

Глупый вопрос. Теперь она меня совсем за дурака считать будет.

– До следующего рождения, – просто ответила птаха.

—Ну а звать тебя как?

Она хохотнула и отвернулась к стене.

– Имя моё звонкое, имя моё тихое. Не тебе о нём спрашивать, княжич. Не тебе горевать. Слушай, да слушай внимательно, коли хочешь из леса выбраться.

Я закивал, показывая, что весь я внимание, весь, птаха, слушаю и слышу тебя. Но что-то недоброе было в её взгляде, что-то колдовское, как шипы боярышника колкое, как зимний сумрак стылое.

– Выпустит вас Лэя. Перед самым рассветом ворота откроются. Увидишь море, как красиво бы ни было, как ни манило тихой лазурью, волнами лёгкими – к морю не ходи. Увидишь пустошь: ковыль белые стелиться, цветы весенние маки да чабрец – не иди по пустошь. Услышишь реку хрустальную резвую – упрись, что есть мочи, и носа из замка кажи. Только в лес вам дорога. Откуда вышли туда воротитесь. В самую темень без страха ступай. Я рядом буду, птицей обернусь. Я провожу тебя, княжич.