— В таком случае живо напиши еще что-нибудь! — воскликнул он с жаром.

Но так «живо», как полагал папаша Брентен, дело не подвигалось. Все же время от времени успех сопутствовал Вальтеру, и статьи его печатали.

В начале нового года редакционная коллегия привлекла Вальтера в качестве постоянного сотрудника газеты. Ему поручили заведование отделом местных новостей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

I

Редко случалось, чтобы Людвиг Хардекопф был так доволен местом своей работы, как теперь, когда он работал на металлургическом заводе Меринга. Завод помещался в десяти минутах ходу от дома, где жил Людвиг, сейчас же за Уферштрассе, за «Красивым ландшафтом», как называли эту улицу гамбуржцы. В начале века предприниматель Конрад Меринг построил завод на земельном участке, отведенном ему под виллу. Городской строительный надзор либо посмотрел сквозь пальцы на такую вольность, либо был подкуплен. Достаточно часто одно вытекает из другого. Так или иначе, а Людвиг радовался возможности прогуляться ранним утром, идя на работу, по набережной Альстера и — не в последнюю очередь — тому, что отпала статья расходов на проезд.

Фриц Эберт, первый президент республики, умер, и буржуазные партии спешили с выборами нового главы правительства. Они рассчитывали, что теперь, когда революция задушена и политическая жизнь в стране потекла вспять, они проведут своего кандидата. И выдвинули бывшего кайзеровского генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга. Разве после 1870—1871 годов во Франции, в момент реакции во французской республике, не занял пост президента Мак-Магон, этот побежденный и побывавший в кайзеровском плену маршал? За половинчатой революцией, как сказал однажды Карл Маркс, неизбежно следует полноценная контрреволюция. Об этой истине Людвиг Хардекопф ничего, разумеется, не знал; он не сомневался, что президентом будет избран Отто Браун, выдвинутый социал-демократами. Людвиг издевался над всеми, кто не был твердо уверен в победе Отто Брауна, и, вместе с тем, нападал на коммунистов, которые во втором туре выборов заявили о своем согласии отдать голоса Отто Брауну, если не будет выставлена кандидатура представителя буржуазной партии центра, которую поддерживали лидеры социал-демократов в союзе с католиками.

Был избран Гинденбург. Людвига Хардекопфа словно обухом по голове хватили. Только начитавшись своих социал-демократических газет, он вновь обрел дар речи и в один голос с ними обвинял коммунистов в торжестве Гинденбурга.

На третий день после президентских выборов на доске в машинном цехе появилось объявление: Конрад Меринг чувствует потребность выплатить «своим верным рабочим», — так сказано было там, — единовременные наградные. Женатым — двадцать марок, холостым — по десять. Заводской комитет отверг предложение заводовладельца. Тогда по цеху пустили лист, в который желающие получить наградные могли внести свои фамилии.

Ответом был громкий иронический смех. Подачек мы не хотим и не берем, мы требуем повышения заработной платы. У всех станков велись взволнованные споры.

— Гинденбургские дары! — говорили рабочие старшего поколения. — Знаем мы, что это значит. Не впервой! Опять хотят нас втянуть в грязное дело!

Но были и другие. Среди всеобщего возбуждения они хранили молчание и лишь неуверенно бросали реплику:

— Немалые денежки все-таки! — Они твердили, что эти деньги принадлежат им по праву, ведь капиталист Меринг нажил их на поте и крови своих рабочих. Взять у него наградные — значит получить то, что тебе полагается по праву.

Им с жаром возражали. Обращались к их гордости, чести. С каких это пор немецкий рабочий позволяет хозяину бросать ему в виде подачки то, что ему полагается по праву? Кто думает, что не получает того, на что имеет право — а это именно так и есть, — пусть борется за свое право.

Людвига Хардекопфа раздражала горячность и нетерпимость, с которой большинство рабочих отвергало наградные. Ему казалось, что их обидчивость смехотворна. Из гордости не принимать денег, которые предприниматель готов дать по доброй воле, могут себе позволить зажиточные люди, а не бедняки горемычные, какими здесь были все. Но он не решался пойти против большинства. У него и без того неприятностей не оберешься.

Глядя на сверло, вгрызающееся в чугун, он думал; двадцать марок… Коротенькое «нет» — и все пропало. Коротенькое «да» — и деньги в кармане. Гермина без конца плачется, что надо обновить постельное белье. Простыни рвутся, от них почти ничего не осталось… Они и в самом деле износились. За двадцать марок можно купить простыни, даже пару подушек… До чего же глупо из чистого упрямства отказываться от денег… Упрямства? Нет, гордость нищего это… Больше всего его удивляло, что такие же, как он, социал-демократы заодно с коммунистами… Видно, им не так необходимы эти наградные… Нет, конечно, они просто тащатся на буксире у коммунистов, а те пыжатся, не знают меры в своей так называемой классовой гордости.

После обеденного перерыва к нему подошел с листом мастер Адриан:

— Ну как, Хардекопф, вы тоже разыгрываете из себя гордого господина? А может, двадцатка вам все-таки не помешает?

— Неужели я один внесу свою фамилию? — раздраженно ответил Людвиг.

— Один? Ого! Шесть человек уже дали свои подписи.

— Не может быть! — Людвиг широко открыл глаза от удивления.

— Пожалуйста. Убедитесь сами. — Мастер показал ему лист.

В самом деле, на листе стояло шесть подписей. Два формовщика, один слесарь, два чернорабочих и один токарь — старик Либберт, социал-демократ.

Людвиг Хардекопф поднял голову. Он колебался. Рабочий, стоящий за соседним станком, оглянулся, но ничего не сказал. Взять?..

Нет, потом они заклюют меня… Но все же шесть человек подписалось? Им наплевать на других…

— Так, значит, вы тоже не подписываете? — сказал мастер.

— Дайте сюда!

И Людвиг Хардекопф подписал.

Он ошибался, боясь, что рабочие станут срамить его. Наоборот, его оставили в покое, и столько было этого покоя, что на душе кошки скребли. Он, подписавшийся седьмым, был и последним. Семь человек из восьмисот рабочих завода. «Семеро презренных», назвали их. И с этими семерыми никто не разговаривал. Никто не удостаивал их даже приветственного кивка, даже взгляда. Как чужие, пребывали они среди своих товарищей, более того, как отверженные, как низко павшие. Если Людвиг перехватывал чей-либо взгляд, он видел в нем презрение и брезгливость. Он раскаивался, что взял эти двадцать марок. Радость Гермины была слабым утешением. Никогда так жестко ему не спалось, как на новых пуховых подушках. Но он молчал. Ни словом не поделился с Герминой терзавшими его сомнениями. Знал, что в ответ она его высмеет.

Он пытался примириться с молчаливым презрением товарищей и сам проходил по машинному цеху, как немой, избегая чьего-либо взгляда.

На районном собрании социал-демократической партии кое-кто попрекнул его. Но председатель собрания осудил за недемократическое поведение не его, а тех, кто его упрекал. В таких вопросах, разъяснил он, каждый волен принимать свое решение, социал-демократическая партия не может тут устанавливать каких-либо правил. Людвиг Хардекопф почерпнул в этих словах оправдание себе и поднял голову.

Несколько дней спустя он окончательно испортил отношения со своими партийными товарищами — рабочими завода. Те предложили ему вступить в военизированную социал-демократическую организацию «Рейхсбаннер». Людвиг Хардекопф отказался наотрез. Вынужденный объяснить свой отказ, он заявил, что военные ферейны под республиканским флагом ему так же отвратительны как и под ура-патриотическим.

Несколько социал-демократов потребовали его исключения из партии.

Хардекопфа вызвали на комиссию, созданную для решения этого вопроса. Он отнюдь не отрицал, что отказался вступить в «Рейхсбаннер». Он убежденный пацифист, заявил Людвиг Хардекопф, и никогда не примкнет к какой-либо организации, прославляющей идею войны. Так он говорил и на этом стоит. Он напомнил, что в партии он уже двадцать пять лет, и вскользь упомянул об отце, имя которого еще пользовалось у старших товарищей доброй славой.