Вскоре я поняла, что Амбу не был просто учителем гимнастики. В нем было что-то большее. И это большее придавало его мыслям и поступкам своеобразную законченность и особый смысл.

Я еще раз удивилась, когда узнала, что Амбу не учился ни в школе, ни в университете. Он был порядочным лентяем в детстве, по его собственной характеристике. В 15 лет он сбежал из дому и бродил по стране. Он перебивался нищенством и случайным заработком. Бродяжничал Амбу три года. Спал на тротуарах и вокзалах больших городов, находил временный приют в деревнях, подолгу жил в лесу в полном уединении и питался всем, что попадало под руку. Восемнадцатилетним юношей он пришел в Пондишери. У ворот ашрама он попросил поесть. Его впустили и накормили. Мать, проходившая по двору ашрама, случайно его заметила.

— Тебе здесь нравится? — спросила она его.

Амбу, дожевывая банан, утвердительно кивнул.

— Можешь здесь остаться, — сказала мать.

Он тогда не знал, кто она.

— Нет, — ответил Амбу. Я здесь только немного поживу, а потом пойду дальше.

Он немного пожил, но дальше не пошел. В ашраме он занялся гимнастикой йоги и остался в Пондишери.

Мы сидим на циновке, постланной посередине комнаты. Я слушаю рассказ Амбу и наблюдаю за его движениями. Эти движения гибки, свободны и изящны.

— В гимнастике йоги, — объясняет Амбу, — огромную роль, если не главную, играет дыхание и кровообращение. Теперь я могу контролировать и то и другое. Я знаю, как циркулирует кровь, какие сосуды наполняются, и чувствую давление крови в них.

Он легко поднимается с циновки, подходит к окну и закрывает его.

— Я хочу вам показать кое-что. А движение воздуха мне будет мешать. Поэтому я закрыл окно. Элементарные упражнения йоги вам, наверное, известны.

Я утвердительно киваю.

— Я вам покажу, что можно сделать на их основе. Отодвиньтесь немного в сторону. Вот смотрите, я свободно управляю своими внутренними органами.

Я вижу, как под диафрагмой Амбу вспухает бугор, живот становится плоским, как доска, и прилипает к спине. Но это было только начало. Все, что последовало за этим, не поддается никакому описанию. Я в свое время видела выступления акробатов, гимнастов различных стилей. Я не видела только Амбу. Теперь я смотрела на него и сомневалась, человек ли передо мной. Он извивался, как змея, и мне казалось, что кости его конечностей мягкие. Амбу завязывался в узел и так же легко развязывался. Его внутренности смещались и занимали необычное для них положение. Он сгибался и медленно пролезал под самим собой. Его руки и ноги гнулись в самых необычных направлениях, и порой мне казалось, что Амбу разбирает себя на части. Это было захватывающее зрелище. Я поняла, что связать такого человека, как Амбу, невозможно. Он освободится от пут в две минуты. Мышцы на его руках сжимались, и руки становились по-детски тонкими. В какой-то момент он весь стал плоским, как будто по его телу провезли дорожный каток. Он сворачивался колесом, и это колесо только усилиями мышц живота катилось по комнате. Когда весь этот каскад неправдоподобных упражнений кончился, Амбу поднялся с циновки и глубоко вздохнул. Его гибкое тело с гладкой эластичной кожей было совершенно сухим. Я не заметила ни капли пота.

— Теперь мне нужно полчаса на то, чтобы восстановить прежний ритм дыхания, — сказал он.

— Но вы даже не задохнулись, — заметила я.

— Нарушение ритма дыхания незаметно для неопытного человека.

Амбу подогнул ноги, уселся на циновку и устало прикрыл глаза…

Потом меня познакомили с Меданандой, одним из образованнейших людей ашрама. «Медананда» означает «свет знания». Кем был в прошлом этот седой человек с задумчивым мягким взглядом, я так и не узнала. Двадцать пять лет назад, когда фашистская Германия победно шла по Европе, этот немец приехал в Пондишери и остался здесь. Медананда водил меня по библиотеке ашрама, показывал переводы советских книг и рассказывал о редких санскритских рукописях, над которыми он работал. В большом книгохранилище библиотеки было чисто и уютно. Над деревянными вощеными лесенками висели африканские маски и картины из Шантиникетана. Я узнала, что Медананда давно занимается йогой и принадлежит к узкому кругу учеников главы ашрама.

Мы спустились вниз. Свет у входа был уже погашен, но на ступеньках библиотеки сидели юноши и девушки. Откуда-то из глубины библиотечного холла донеслись знакомые звуки. Кто-то играл на рояле.

— Шуберт? — спросила я Медананду.

— Да, — ответил он, мягко улыбнувшись. — У нас сегодня концерт. А это студенты нашего университета, — кивнул он на сидящих.

Мне вдруг тоже захотелось посидеть и вот так, в темноте послушать Шуберта. Я опустилась па ступеньки, а Медананда неподвижно замер у колонны. Откуда-то из темноты доносился шум прибоя, но он не мешал музыке. Я не знала, о чем думал Медананда и что или кого вспоминал. Когда отзвучала музыка и неожиданно вспыхнул свет, Медананда резко отвернул лицо. Но я успела заметить: оно было мокрым…

Каждый вечер в шесть часов все, кто занимается йогой в ашраме, собираются на медитацию. Что такое медитация, я себе точно не представляю. Я знаю только, что она играет важную роль в практике йоги. Медитирующий в какой-то момент полностью выбывает из внешнего мира, из его волнений и тревог. Говорят, медитация восстанавливает нервную систему и развивает контакты, невозможные в обычной жизни. По медитация — это искусство, которым владеет не каждый. Я, например, не владею. Но тем не менее я не отказалась посетить час медитации.

Солнце уже село и кончились короткие тропические сумерки, когда я подошла к огороженной каменным забором площади. К воротам медленно и не торопясь подходили люди в свободных белых одеждах. Площадь была освещена несколькими фонарями. Люди входили в ворота и, тихо переговариваясь между собой, рассаживались прямо на земле. Один за другим стали гаснуть фонари, и площадь, заполненная сидящими, погрузилась в темноту, и только высоко над всем стояла россыпь колюче-ярких звезд. Разговоры смолкли, и все, казалось, приготовились к чему-то необычному. У меня тоже появилось это чувство ожидания. Вдруг откуда-то сверху раздался мощный аккорд музыки. Спокойная и прекрасная мелодия затопила площадь, и каждый мой нерв отозвался на нее. А музыка плыла, вырываясь откуда-то из темноты, в ней то появлялись, то исчезали тревожные ноты, сменяясь звуками, в которых естественная гармония удивительно сочеталась с этим звездным небом, людьми в белой одежде и далеким шумом морского прибоя. Она то напоминала электронную музыку космического века, то вдруг звучала древней, давно забытой песней. Я не могла понять, была ли лившаяся из темноты мелодия музыкой прошлого или будущего. Я только знала твердо, что в своем настоящем я ничего подобного не слышала. Мелодия захватывала своей странной тревогой, она выражала что-то мне пока недоступное и непонятное. Медленно, как будто следуя необычной музыке, меж звезд плыли облака и вращались голубоватые лучи пондишерийского маяка. На душе сразу стало спокойно и хорошо, как будто кто-то теплой и большой рукой погладил меня по голове. Так продолжалось минут десять. Затем звуки стали затихать, они медленно уплывали вдаль, и наконец последняя нота, захлебнувшись, умерла где-то в звездном небе. Мадам Алфасса оторвалась от фисгармонии, па которой она исполняла свою пьесу. Теперь, когда музыка умолкла, остались только звезды, шум океанских волн и люди в белых одеждах, сидевшие неподвижно с закрытыми глазами. Я повертелась на месте и не встретила ни одного взгляда. Все были погружены в самосозерцание, одна я не могла этого сделать. Я думала об Ауробиндо Гхоше, об ашраме, об удивительной музыке, которую мне довелось услышать в столь необычных обстоятельствах. Я смотрела на часы, минутная стрелка ползла медленно, но мне не было скучно. Может быть, потому, что мне очень редко удавалось так спокойно заняться своими мыслями. Минут через двадцать на стене ограды осветилась карта Индии с эмблемой ашрама посередине. Затем зажглись фонари, и люди молча стали подниматься со своих мест. Сеанс медитации, или самосозерцания, окончился. Он оставил какой-то след в моей душе, но какой именно, я до сих пор еще не знаю…