Приносят заказ, но я не опускаю карандаш. Я останавливаюсь лишь тогда, когда портрет закончен. И тут я понимаю, что он смотрит на меня. Я так откровенно рисовала, что привлекла его внимание. Непозволительная оплошность. Красивая девушка с пепельными волосами кладёт руку ему на плечо, и он переводит на неё взгляд. Он ей что-то говорит, и теперь они оба смотрят на меня: она с любопытством, а он как-то иначе. Я не могу описать его взгляд, но мне кажется, что он меня тоже узнал. Но этого не может быть, это лишь моя фантазия. Меня сковывает ледяным страхом. Если он или она подойдут ко мне, я даже не смогу ничего сказать. Унимаю панику и с трудом отвожу взгляд. Вырываю из альбома рисунок, кладу его рядом с чашкой недопитого кофе. Быстро собираю вещи и выхожу на улицу.

Быстро иду к вокзалу, иду не оглядываясь. Кровь стучит в висках. Взбегаю по лестнице, сливаюсь с толпой. Когда массивные двери вокзала остаются позади, перевожу дух. Подхожу к окну: никого. Поток людей течёт как обычно. Облегчение смешивается с разочарованием. На что я надеялась? Какие глупости рисовала в своём наивном воображении?

Больше в то кафе я не ходила.

За окном мастерской совсем рассвело. Сизое небо затянуто облаками, а деревья качаются на ветру. Скоро, совсем скоро придёт огненная осень.

Сейчас я жалею, что оставила портрет на столике. Ведь я даже не помню его лица. Какой порыв заставил меня так поступить? Утаённое от самой себя желание, что он бросится за мной? Юношеская глупость. Сейчас я уверена в том, что мой рисунок достался официанту. Достался вместе с хорошими чаевыми: ведь я даже не забрала сдачу.

Встаю из-за стола и подхожу к пустым холстам. Беру самый большой, почти метровый. Он уже натянут на подрамник, загрунтован. Пора.

Надо бы позвать кого-нибудь на помощь, но я не хочу. Невероятными усилиями поднимаю холст на мольберт. Когда-то это было для меня легко.

Беру палитру и краски. Растворитель.

Беру кисть и начинаю рисовать.

Рисовать с такой лёгкостью, с которой никогда не рисовала. Мне даже не нужен эскиз: кисть сама ведёт меня. Ведёт через воспоминания.

Каждый мазок – это боль. Боль несбывшегося и неслучившегося. Боль о том, что могло бы быть. Боль о том, чего никогда уже не будет.

Я никогда не окончу училище и никогда не поступлю в университет. Я никогда не пойду на студенческий праздник, и у меня никогда не будет друзей.

Я никогда не скажу папе «прости».

Я никогда не приду в кафе с большими окнами.

Я никогда не узнаю, кто он, тот человек, которого я нарисовала.

Я никогда не вспомню его лица.

Я никогда не стану художником.

Я никогда не исполню свою мечту.

Я никогда…

Никогда.

Но пока я живу, надежда есть. Есть надежда создать то, чего ещё нет.

Даже мгновение стоит этого. Мгновение, которое я проведу, как настоящий мастер – с кистью в руках. Проведу так, как будто нет этого «никогда», проведу с надеждой.

Я больше не спешу и не останавливаюсь. Днём я обедаю со своей семьёй, а вечером вновь отправляюсь в мастерскую. Утро провожу в размышлениях над картиной и пишу. Пишу до тех пор, пока дочка сестры не приходит звать меня к обеду. На одном из ужинов она мне сказала, попросив перевести сестру, что заметила, будто я стала больше улыбаться. Сестра при этом тоже как-то странно улыбнулась и предположила, что я, наверное, поверила.

Право, не знаю, поверила я, или нет.

Я приняла своё «никогда» и мне захотелось писать стихи. Странно даже. Я же их никогда не услышу. Но я просто буду писать ради того, чтобы писать. Не больше и не меньше. Даже если мои стихи никто никогда не прочитает. И рисовать я буду только ради того, чтобы рисовать. А жить – ради того, чтобы жить. Сколько бы это «жить» не продолжалось. Кажется, это называется счастьем.

XXII век, 85–90 лет после Вторжения.

Отдел терраформирования белый, как снег. Интересное, однако, сравнение. Снег я видела только на фотографиях. И он не самый белый. Стены моей лаборатории намного белее. Стены лаборатории терраформирования. Заимствованная технология, доработанная. Переключаю экраны на зелёно-голубой застывший пейзаж. Бесконечное поле травы и пронзительная синева небосвода. Хоть немного как раньше. Правда, этого «раньше» я никогда не видела. Белые стены нравятся нашему профессору, меня же они гнетут. Невыносимо давят, как и всё в этом искусственном мире. Хотя, другого я никогда не знала.

Подхожу к компьютеру и включаю Вивальди. «Времена года», «Весна». Не могу работать в тишине, она меня угнетает. Слушаю и иду к берёзовой роще. Улыбаюсь: мы смогли вырастить берёзы – настоящую рощу в искусственном зале. Чудо. Иду и сквозь аллегро слышу перезвон птиц. Даже замираю, насколько оно прекрасно. Представляю, как всё могло бы быть. Быть на самом деле.

Подхожу к саженцам, сканирую корневую систему, беру образцы. Всё в норме – мои маленькие берёзки здравствуют. Добавляю в почву удобрение, подключаю полив и иду дальше. Меня встречает мой любимый сад. В саду – цветы. Каждый вид – на отдельной грядке. За садом начинаются теплицы. В них жарко и растут помидоры, огурцы, перцы. Затем – зал с деревьями и кустарниками: небольшая рощица средней полосы. За рощицей – пшеница. Маленькие пшеничные поля. У пшеницы очень забавные усики. Следующая галерея – тропическая. Здесь очень жарко и растут пальмы. Я снимаю серую водолазку и остаюсь в майке. Сладко пахнут магнолии. Розовые и бело-жёлтые, с глянцевыми листьями. Замираю: на одном из плотных листов дрожит хрустальная капля. Тихо, едва дыша, подношу ладонь, и капля скатывается на кончик моего пальца. Закрываю глаза и пью. Вода сладкая, не такая как из крана. Она живая. Не знаю, что бы я делала без своего сада. Мои питомцы растут в кадках, которые стоят непозволительно правильно, рядами. А так хочется, чтобы они расправили корни в живой настоящей земле.

– Ты опять за своё? – раздаётся позади весёлый голос, и я невольно вздрагиваю. Оборачиваюсь и улыбаюсь: мама. Она стоит у двери и укоризненно качает головой. – Ты же учёный, должна понимать, что есть и пить в оранжерее опасно.

– Неужели? – смеюсь.

– Подхватишь какую-нибудь инфекцию или погубишь растение, – мама забавно хмурится и идёт ко мне. Сейчас начнёт рассказывать что-нибудь из вирусологии, и я сойду с ума. Чтобы не допустить её любимых лекций, иду навстречу.

– Хочешь увидеть чудо? – спрашиваю и беру маму за руку. Она в замешательстве, а я говорю ей, что её страхи – ерунда. Что надо перестать бояться. Мама смеётся и говорит, что я ещё слишком юная. Я пожимаю плечами и веду маму сквозь тропический лес в северную галерею. Она – самая большая. Тут холодно и пахнет соснами. Запах хвои свежий, он даже щекочет. Я в одной майке, мама отдаёт мне свою куртку и обнимает. Говорит, что так легче согреться. Но я-то знаю, почему мама обнимает меня. И я обнимаю её. Мы идём меж сосёнок, туда, где в длинных кадках, между кустами, растёт лесная земляника. Мой маленький секрет. Для ягод и плодовых у нас отдельные теплицы и оранжереи, но я не выдержала и поселила землянику в лесу. А также маленький куст малины. Когда они дали первые плоды, у меня был настоящий праздник. В жизни ничего вкуснее не ела.

Я аккуратно открываю заросли и показываю алые ягоды. Мама удивляется. Она смотрит на меня, и в её глазах читается испуг.

– Как по правде, – шепчу и улыбаюсь. – Ягоды в лесу. Разве не чудо?

– Но это же запрещено! – возмущается мама. – Нельзя смешивать разные виды. Ты нарушила санитарные нормы!

Я её не слушаю, наклоняюсь и срываю ягоды. Землянику, а затем, малину. Протягиваю ягоды маме и говорю, что в малине есть косточки, но их можно есть. Мама смотрит на меня с опаской и говорит, что кушать немытые ягоды опасно – можно подхватить инфекцию. Говорит, надо питаться правильно, как все: обработанной пищей. Мама говорит, а я не слушаю и ем. Она замолкает и смотрит на меня. Затем, с опаской, на ягоды в моей ладони. Берёт одну, малину, и кладёт в рот. Жуёт, и я вижу, как меняется её взгляд. Она понимает, о чём я говорила.