Солнце поднималось всё выше, время уходило, скоро Онини вспомнит обо мне. Я повторила попытку. Представила театр, маски, с почтением извлечённые из сундука перед представлением. Вспомнила Брыня, читающего положенные в таком случае строки приветствия; Вика, торжественно разворачивающего ткань, скрывающую маски. Всё это встало передо мной так ярко, что я забыла на секунду, где нахожусь, и вдруг грязь на моём лице стала горячей, почти обжигающей, и мгновенно изменилась. Однако сильнее всего меня поразило, что создала маску вовсе не я: помощь пришла извне. Маска становилась всё горячее, она точно хотела обратиться моей второй кожей. Вот-вот она навсегда сольётся с лицом, уродуя, коверкая, навсегда превращая меня во вредного старика. А у меня не было сил помешать этому превращению. Меня охватила паника, теперь мне предстояло не только перестать быть собой, но и потерять лицо. Как я смогу жить в таком виде? И вдруг я почувствовала ещё одно магическое вмешательство, противоположное тому, что сотворило прежнее, эта сила остудила глину, отторгнув её от меня и залечив мои ожоги в одно мгновение. Маска была готова. Схлестнувшись, силы погасили друг друга, растворившись, словно их и не было. Я чуть слышно рассмеялась, но моя радость тут же сменилась разочарованием. Я поняла, что маска – это только видимость. Возможно, на сцене она бы и помогла мне, но только не здесь, где мой противник оказался сумасшедшим магом. Онини была значительно сильнее меня хотя бы потому, что ушла за грань всеобщего восприятия реальности. Её сумасшествие само по себе творило реальность. Я должна была либо последовать за ней, либо умереть. Но я понимала, что если перейду черту и сойду с ума, то стану ещё более опасной, чем мой противник. Опасной для всех вокруг, даже если я смогу какое-то время держать своё безумие в узде, то рано или поздно оно вырвется наружу и тогда… Что тогда случится, я и сама не знала. Я могла превратиться в паука, пьющего силы и кровь людей, как это произошло с магистром Знутом, или вот как Онини, начать паразитировать на боли и сострадании других. А возможно, я просто найду в себе силы бросить вызов магам королевства и разрушить его, превратив вновь во владение эльфов, как того хотят Тёмные, осторожно высвобождаясь из плена своих могил. Могло произойти всё, что угодно. Но, видят боги, я не хотела умирать. Тем более теперь, когда мне был известен путь к спасению. Разве бродячий маг может отказаться от пути, даже если он всего лишь проложен в его голове? Нет! Просто представлять себя героем, когда смотришь пьесу, когда читаешь книгу, да хотя бы когда стоишь перед противником целым и невредимым, но, когда ты лежишь в грязи, смешанной с твоей же кровью, героем быть тяжело. Лучше стать безумной и даже превратиться в чудовище, чем умереть вот так. И я решилась. Но даже в том, что у меня это получится, я не была уверена. Чтобы сойти с ума, мне была необходима вспышка силы. И, скорее всего, если я не решусь на это сейчас, то другого случая мне не представится. Онини любовалась собой в этот момент, она была настолько поглощена этим, что даже не питалась моими чувствами, словно просто забыла обо всём на свете. Она играла саму себя на собственноручно созданной сцене. И я должна была сыграть вместе с ней. Для создания силы я могла воспользоваться только одним источником. Собственной болью. Я отвела руку назад, закусила губу и ударила себя по спине, по тому месту, где мою плоть разъели ядовитые слёзы. Мне показалось, что меня пронзили копьём. Боль оказалась настолько сильной, что у меня побелело перед глазами. И я поймала эту вспышку, уцепилась за неё и вдавила пальцы в свою изуродованную плоть ещё сильнее, и мир вдруг взорвался яркой радугой красок. Боль поглотила меня целиком. Я сама стала болью. Я была всюду и сразу. Я стала невесомой бабочкой, хрупкой и лёгкой, вспорхнувшей в синее небо, полное солнца, а потом бабочке сломали крылья, искорёжили её тельце и бросили на землю в моё жалкое изуродованное измождённое тело. Вот только беспомощной я больше не была. Потому что теперь я могла стать кем угодно – бабочкой, каплей воды в реке, мерзким стариком, чья маска прилипла к моему лицу… То, что раньше терзало меня, обратилось моей силой. Я больше не боялась того, что могу потерять себя, я понимала, что я нечто большее, чем просто девушка Дная. Я – весь этот мир, не имеющий ни конца, ни начала. Потому что нет такого существа, которое не чувствовало бы боли. Всё рождается через боль, через боль и уходит. И я поняла, что быть только кем-то одним – это непозволительная ограниченность для мага. Теперь я никогда не буду играть какие-либо роли, я буду превращаться в того, кого играю. И я готова была попробовать. Маска на моём лице потеплела, оживая, но меня это уже не пугало. Пора было ещё одному персонажу подняться на сцену. Закашлявшись, я хихикнула, как можно более отвратительно. Теперь мне не нужно было сживаться с образом, я просто стала им, и всё. И захихикала вновь. Чем сломала прекрасный восход, сломала момент самолюбования, которым наслаждалась Онини. О, то, что я совершила, было настоящим святотатством, я поняла это уже по тому, как потемнело лицо женщины на холме, по тому, как капризно изогнулись её губы. Если раньше в слабости своей я желала ей смерти, то сейчас от всего сердца простила Онини, видя перед собой лишь избалованную и при этом несчастную девочку. Разве могла я наказать ребёнка? Нет, нет и нет! Её нужно пожалеть и погладить по голове. Её нужно полюбить. Потому что все её капризы, вся эта игра лишь потому, что Онини больше некому любить. Я снова засмеялась, радуясь тому, что поняла это. И мгновенно позабыла о своём желании.
– Что смешного в моей скорби?! – воскликнула Онини, ожидая, что заложенные в мою душу сочувствие и чувство вины отзовутся, вспыхнут заревом стыда, ведь всех нас учили преклонять голову перед чужим страданием, но тут Онини ждало глубокое разочарование. Не на того она напала.
Мой персонаж лишь презрительно хмыкнул:
– Что знаешь ты о чувстве скорби?
Я поднялась, сгорбившись и хромая, то ли потому, что была в роли старика, то ли потому, что тело слушалось меня лишь отчасти. Боли я больше не ощущала, поддавшись ей, я словно потеряла чувствительность.
– Помню я тот день, когда мои воины все как один полегли при битве с эльфами. Хи-хи, вот это была скорбь, – усмехнулся старикашка. – Поле, полное трупов, вороны, кружащиеся над ним. Эти воины были так молоды, некоторые – настоящие мальчишки, которые впервые взяли в руки оружие. Они верили в правое дело, они хотели прекрасного завтра, хотели лучшей жизни для своих родных, да и для себя тоже. Но война – грязное дело. Война даёт лишь боль и смерть. И все эти мальчики были мертвы, как мертвы оказались их помыслы и надежды. Вот истинное лицо великой скорби, а не здесь на тёплом бережку в лучах солнца у единственной могилки. Тут даже аромат приятный, похоже, что цветочками пахнет. – Старикашка шумно втянул носом воздух и тут же плюнул прямо на цветы, отчего лицо Онини стало серым: казалось, её вот-вот стошнит. – Нет, настоящая скорбь пахнет иначе! От её запаха бывалых воинов и то выворачивает наизнанку. Я знаю её аромат, он въелся мне в ноздри. Тот, кто хоть раз почуял его, всегда узнаёт подделку.
– Молчи! В этой могиле покоятся три мои скорби: мой муж, память о моей дочери и я сама! О, кто сможет понять всю глубину моего страдания? Кто облегчит ношу на моих плечах? – По красивому лицу женщины потекли слёзы, она повернулась так, чтобы солнечные лучи блестели на этих вестниках боли.
– Какая чушь. – Старик опять плюнул. – Ты любуешься сама собой, вот и всё. Это не могила, это твоё зеркало. Я расскажу тебе о скорби. Это произошло в тот день, когда мы захватили Замок Чёрной топи. Вот это была скорбь! Эльфы погибли все до одного, убили себя, не желая сдаваться нам в плен, не только мужчины, но и женщины, старики, они не оставили в живых даже своих детей. Все они лежали там, прекрасные и неподвижные, и между трупов сновали крысы. Огромные голодные крысы. Эти крысы потом понесли в города людей чуму. Только грызуны несли не заразу, я точно говорю, они несли проклятие. Вот это была скорбь! В тот день я подумал о том, как мало в нас различий. Мёртвые эльфы ничем не отличались от мёртвых людей. Они ничем не отличались от тех мальчишек, которые погибли, потому что я повёл их в бой, позвал их за собой и солгал о том, как хорошо быть воином, о том, что их ждут победы и награды. Я ведь знал, что это будет не так. Я знал и всё равно врал им. Потому что мне так приказали. Потому что нам нужны были те, кто умрут за победу.
