Он взял ее, улыбнулся и просто сказал:

– Благодарю вас, сударь, если я смогу вернуть вам вашу доброту, я это сделаю обязательно. Возможно, мы еще встретимся.

– Адье, – сказал я, – надеюсь, мы еще встретимся.

Я поклонился и оставил его стоять, глядя на море.

Я отправился в Париж утренним поездом, Гальтон, ноге которого стало гораздо лучше, сопровождал меня. Его пеший тур был вынужден прерваться из-за несчастного случая, и, поскольку я не хотел любоваться Бретанью в одиночку, мы решили немного задержаться в Париже вместе. Великолепный город выглядел как всегда – ярким, веселым и легкомысленным. Мало кто из этих двух миллионов мечтал о катастрофе, нависшей над ними, о невидимом дамокловом мече, подвешенном на волоске посреди всего этого веселья и великолепия. Уверен, что я, как никто другой, предвидел опасность для Парижа и, что еще хуже, катастрофу, нависшую надо мной.

****

Однажды утром, когда газеты были озабочены вопросом о престолонаследии в Испании, я подумал, что стало бы приятной переменой совершить поездку в Версаль. Гальтон в то утро уехал в Брюссель, и я остался один.

Я и представить себе не мог, чего мне будет стоить это небольшое путешествие. Мы только что подъехали к станции Севр, когда в одно мгновение я услышал огромный грохот, панели и крыша моего вагона посыпались на меня, и среди криков пассажиров, раненых и испуганных, я почувствовал внезапный удар, затем сильную боль в ноге, а затем…

****

Я не буду останавливаться на этом мучительном времени в больнице Святой Клотильды. Меня положили в палату для пострадавших, и я должен сказать, что всегда буду благодарен внимательным и добрым медсестрам и врачам, которые за мной ухаживали. Мои травмы были скорее утомительными и болезненными, чем опасными, у меня была сломана нога, и шок от аварии расшатал мою нервную систему.

Находясь в больнице, я услышал, как однажды пациенты рассказывали об удивительно способном молодом враче, чьи чудесные исцеления привлекли большое внимание в медицинских кругах. Я с жадностью слушал эти рассказы и решил, как только смогу, обратиться к нему.

Через несколько дней я поправился настолько, что меня перевезли в мой отель на улице Пеллетьер. Здесь, устроившись в своей комнате, я написал записку доктору Позеле (молодому врачу, о котором я так много слышал в больнице) с просьбой прийти и осмотреть меня.

Примерно через пару часов после того, как я отправил записку, гарсон объявил приход доктора Позелу. Он вошел, и, к моему изумлению, я снова увидел моего маленького изуродованного друга с Мон-Сен-Габриэль. Теперь он был одет несколько лучше, но, хотя день был теплый, он был закутан в плащ. На его лице было то же мягкое, странное выражение – умиротворенное спокойствие, и в то же время в нем чувствовалась загадочность и торжественность. Он был удивлен так же, как и я.

– Я рад встрече с вами, – сказал он, – и в то же время сожалею, что вижу вас таким. Вы страдаете. О, хрупкое человечество. Через что приходится пройти человеку в его земной жизни. Я хотел бы сразу же вылечить вас, но то, что вы говорите в отчете о вашем случае, который вы приложили к своему письму, показывает мне, что это как раз тот случай, когда я могу сделать меньше всего. Сломанная конечность! Только природа может её вылечить. Но я могу облегчить вашу боль.

Затем он расспросил меня о моих симптомах и, уходя, дал мне снадобье, которое чудесным образом сняло мою нервную депрессию.

****

День ото дня новости в политическом мире становились все более тревожными. Война разгоралась. Начался марш на Берлин, и крики доносились даже до нас, когда я находился в больнице. Теперь газеты занимали мои мысли даже на больничной койке. Лечение Позелы дало мне прекрасное облегчение, но сломанная кость нуждалась в покое, чтобы срастись как надо, и я должен был оставаться в своей палате пленником, пока ожившие и памятные сцены войны – Гравелотт, Мезьер, Седан – будоражили умы всех вокруг.

После этого визита я больше не видел Позела. Я узнал, что на следующий день он отправился с санитарной машиной на соединение с армией маршала Макмагона.

Я начал сильно волноваться. В конце концов, я полностью оправился от болезни и смог передвигаться, но линия "крови и железа" связывала меня, как и всех остальных, в пределах осажденного города. Здесь не было недостатка в волнениях. Новости каждого дня были захватывающими, и часто можно было видеть ужасные картины войны. Это было все равно, что быть зрителем огромной трагедии, и парижане воспринимали все именно так. Их сильное драматическое чувство было взбудоражено и их поначалу словно забавляло зрелище войны у самых их ворот. Я не мог сопротивляться этой заразе, но все же мне, как и им, было о чем беспокоиться. Мой осенний семестр в Оксфорде, конечно, был безнадежно потерян, и, возможно, мой постный семестр тоже, потому что казалось, что осада будет продолжаться долго, и действительно, парижане заявили, что будут держаться до последнего. Если так, то мои перспективы спастись были весьма мизерными, и я был в опасности, что эта жалкая франко-прусская война нанесет внушительный ущерб моей карьере.

****

Помню, как однажды вечером я прогуливался по саду Тюильри, наблюдая за вспышками прусской артиллерии, и видел французские войска, марширующие к укреплениям, с барабанами, бьющими перед ними. Пушки грохотали, как раскаты грома, а парижская толпа спокойно смотрела на происходящее, как будто просто наблюдая за трагедией, а не находясь в осажденном городе. Вдруг я заметил доктора Позела, проходившего рядом со мной.

– Куда вы идете? – спросил я.

– На укрепления. Я должен сделать все возможное для раненых. О, это ужасная война! Как люди могут продолжать и повторять этот ужасный способ улаживания национальных разногласий? Как грохочут пушки! Многие души отправляются в вечность. Какой ужас! Как неподготовлены некоторые!

– Вы принимаете это более близко к сердцу, чем большинство вокруг вас. Но вы в опасности на фронте.

– Не беспокойтесь обо мне, думайте о себе и о бедных солдатах, я в безопасности, – и улыбнулся.

– Да, но вы будете на фронте. Пушки убивают и врачей, и бойцов. Это действительно ужасная машина войны – такая дальнобойная. Это гораздо хуже, чем рукопашная схватка во времена рыцарства. Каждый страдает. Только вчера я слышал, как снаряд разорвался в спальне школы, где спали девять маленьких мальчиков, и убил троих. Я только хотел бы уехать из города, потому что я не имею никакого отношения к этому конфликту.

– Возможно не имеете. Однако давайте поговорим об этом завтра. Аревуар!

Я пошел домой, в гостиницу, и, просыпаясь ночью, слыша далекий грохот пушек и видя вспышки сквозь оконное стекло, я раз или два вспоминал храброго, доброго Позелу и его миссию милосердия на укреплениях.

На следующее утро, сразу после позднего обеда (довольно небольшого и не роскошного, так как еда в Париже становилась ужасно дорогой, а лошадей начали обрекать на бойню), я направился в гостиную на улице Риволи, чтобы узнать новости, которых все ждали почти с таким же нетерпением, как и обеда, когда встретил моего необычного друга.

– Как вы провели вчерашний вечер? Не хотите ли зайти и немного подкрепиться?

– Я не могу ничего есть, но я хотел бы поговорить с вами.

Мы поднялись наверх, в мою комнату. Позела сел и пристально посмотрел на меня, что почему-то меня очень встревожило, потому что его взгляд был удивительно завораживающим. Я никогда не чувствовала ничьих глаз так, как его.

– Вы действительно очень хотите выбраться из этого ужасного места, вернуться домой в свою мирную страну, сбежав от этих ужасных сцен войны?

– Да, очень, я готов заплатить практически любую цену, лишь бы не совершать неправильных поступков, чтобы выбраться из этого места. Что мне до этого? Я не француз, это не моя страна. У меня нет никакого интереса в этом конфликте, а если бы и был, я все равно ненавижу войну, я всегда ее ненавидел, а сейчас больше, чем когда-либо. Она может развивать мужественные качества, но все же это зло.