— Нет, но тебя там очень обидят.

— Это невозможно. Я потеряла способность обижаться на своих близких. Мне их просто жаль.

Гитл посмотрела на меня внимательно, потом горестно вздохнула. Ее глаза слегка посветлели, но буря еще не улеглась.

— Они хотят, чтобы ты привезла картинки. И они захотят оставить тебя там.

— И это невозможно. Оставаться там я не собираюсь, отдавать им картинки — тоже. Но кое-что мне необходимо у Симы узнать. И ты должна мне помочь. Ты поможешь?

— Зачем? Мне нельзя забирать тебя у женщины, которая тебя родила. Мне это запретили. Но она уже не хочет иметь тебя рядом с собой. Она тебя отпустила. Сама отпустила.

— Это твоя работа?

— Нет! Я не побуждала тебя приехать.

— А Мишку? Ну ладно! Ты мне лучше скажи: кто выдал реб Зейде?

— Об этом необходимо забыть.

Гитл прикрыла глаза и находилась где-то далеко-далеко минут десять.

— Шлойме тебя бил? — спросила я строго, когда она открыла глаза.

— Нет, — улыбнулась Гитл. — Он сдал себя врачам. Разбил витрину, попал в полицию, а оттуда его послали в сумасшедший дом. Мне сказали, что лечение будет долгим. Но он не будет есть их пищу.

— Пусть поголодает.

— Нет-нет! — испуганно воскликнула Гитл. — Когда он голоден, это просто беда! Его необходимо кормить вовремя. Я пойду.

Она покрыла мое лицо поцелуями и на сей раз позволила проводить себя до калитки. Улица была пуста.

— Такси не придет? — спросила я.

— Какое такси? — удивилась Гитл. — Тут пять минут до автобуса, а такси дорого стоит.

Предопределение создает кошмарную путаницу: невыплаченные в прошлых жизнях долги, интриги на самом верху небесной иерархии, ссоры между демонами и ангелами, постоянное взвешивание заслуг и проступков каждой души, а также мотивов к их совершению, да еще и обстоятельства этой души, со всеми ее слабостями и сильными сторонами, умением и неумением толковать Божественные предначертания, указующие знаки, запреты и ситуации, эти запреты отменяющие… В этой схеме мне было не разобраться. А вот выяснить у Симы, правда ли, что она сдала гэбухе реб Зейде при молчаливом согласии мамы, было необходимо.

И я вылетела в Париж.

А там выяснилось, что Сима хочет взять с Паньоля компенсацию за то, что он оставил нас с мамой на произвол судьбы.

— Она требует часть моих картин! — произнес Паньоль трагическим шепотом, перегнувшись через стол и донося это кошмарное известие до моего носа вместе с недобрым запахом изо рта.

— Твои картины? Зачем они ей?

— У меня есть много хороших картин. Я их покупал и выменивал, когда они ничего не стоили. Я понимаю в живописи! — обиженно проворчал Паньоль. — Я покупал картины у Модильяни, Сутина и Вламинка. У меня есть все, даже Пикассо. А этот жмот драл цену, даже когда его никто не знал, никто, кроме последних шлюх с плас Пигаль! Несколько картин я продал и живу на эти деньги уже много лет. А она хочет меня обобрать. Лучше я завещаю картины тебе.

— Ну а она кому их хочет завещать? Приюту для некрещеных младенцев?

— Она хочет потратить все деньги на адвокатов, чтобы отсудить какие-то лаборатории своего папаши!

Ого! Если Сима решила отстаивать семейное имущество, лучше не совать ей палки в колеса. Даже советская власть отодвинулась и оставила в Симиных руках неподеленную квартиру ее родителей. А сколько было наветов, подметных писем и зловредных интриг, но никому не удалось победить нашу Симу. Где уж Паньолю! Но все-таки… Использовать втемную нас с мамой против деда? Или мама в доле?

— Ты проверял, чего стоят эти лаборатории?

— Заводы! Они давно стали заводами, и это — миллионы!

— Так, может, стоит вложить деньги в адвокатов и стать рантье? Сима хоть и жадная, но честная. Когда отсудит свой принцип справедливости, отвалит тебе столько миллионов, сколько попросишь.

— Я не хочу этих денег. Мне нужны мои картины. И потом, в чем меня обвиняют? Вот ты — в чем ты меня обвиняешь?

— Ни в чем. И не буду. Не подтвержу обвинение в суде. Про маму ничего не знаю. Она мне даже не пишет. Но, по-моему, она не при делах, и тебя берут на пушку. Успокойся.

— Мой адвокат тоже так говорит. Но это же позор! Я — Паньоль! И эта история разойдется по всем газетам!

— А тебя это волнует?

— Кажется, да. Как ни странно — да! Я — сволочь. И я готов в этом признаться, но в узком семейном кругу. Уйми эту стерву, и я подарю тебе Сутина. Или Модильяни — за него сегодня дают больше.

Паньоль теребил меня взглядом, его большие мягкие губы шевелились, словно дед искал еще какие-то слова, более убедительные, более язвительные, сильнее бьющие в нужную точку. А я не хотела, да и не могла выдать ему индульгенцию за маму. Пусть добивается прощения сам.

«Гитл!» — позвала я тихонько, понимая, что из этой ситуации мне вряд ли удастся выкрутиться в одиночку. «Гитл!» — позвала я еще раз. Молчание становилось до неприличия долгим. Я уже была готова произнести твердое «нет». На сей раз у меня хотели забрать Симу, а своего я не отдаю, так уж воспитали. И тут прорезался знакомый шепоток: «Ты должна согласиться. Эту женщину необходимо наказать. Это она донесла на Марека».

— Этого не может быть! — крикнула я, испугав Паньоля. — Прости! — Я дружески похлопала Паньоля по морщинистой, в бурых пятнах, руке. — Это не к тебе. Я должна подумать. Мне только что сообщили нечто невероятное.

— Кто сообщил? Тут никого не было! — Паньоль принялся оглядываться. Вид у него был довольно дурацкий.

— Мой французский все еще меня подводит. Я хотела сказать, что подумала вдруг о чем-то очень необычном. Я не могу дать тебе ответ сейчас. Дай мне поговорить с Симой. Возможно, все закончится тихо и мирно. Максимум это будет стоить тебе того Сутина, которого ты все равно хотел мне подарить.

— Я не хочу ничего давать этой женщине! Она для нас никто!

— Она меня вырастила.

— У тебя была мать.

— Ровно в той степени, в какой у моей матери был отец.

Паньоль помрачнел и подозвал официанта нервным жестом.

— Подожди. Давай допьем кофе, — попросила я. — Я же не сказала «нет», а только попросила время на раздумье.

Сима ждала меня с обедом. Вернее, ждал обед. Сима думала о чем-то своем. Если она мне и обрадовалась, то в полрта, вполуха и полсердца.

— Ты с кем-нибудь встречалась? — спросила Сима подозрительно. — Самолет прилетел три часа назад. Я проверяла.

— Ну и что?

— Ничего, — вздохнула Сима. — Я тут пытаюсь получить с одного человечка должок.

Есть мне не хотелось, но пришлось сесть за стол. Мясо было переперчено, пересолено и пережарено. А Сони в доме не было. Сима отправила ее играть в бридж. Значит, следовало разобраться с ситуацией до вечера. Но сначала требовалось отдохнуть.

Разговор произошел за вечерним чаем.

— Сима, оставь Паньоля в покое, — сказала я твердо.

— Что? Что такое?

— И еще: ответь мне, как ты узнала, что реб Зейде, я имею в виду брата Паньоля, арестовали? Ты явилась, как только его увели. Значит, ты приехала в Вильнюс заранее.

— Какой еще реб Зейде? Что ты несешь?

— Сима, это ты сдала Марека Брылю гэбухе! Признавайся!

Сима покрылась багровыми пятнами и затряслась мелко-мелко. Она пыталась совладать с собой, нагибалась вперед, откидывалась на спинку стула, хватала себя одной ладонью за другую, терла виски, но трясучка не унималась.

— Зачем? — спросила я тихо.

Трясучка стала опасно сильной. Так трясут сливу или грушу, когда плоды еще не хотят опадать, а мальчишки настырны и не отступают.

— Я знаю зачем, — сказала я вдруг, словно по подсказке. — Мама отдала меня ему без твоего ведома. А я уже была твоя. Свое ты никому не отдаешь.

Сима закивала.

— Тогда изыди. Я возьму у Паньоля одну картину, мы ее продадим, денег на адвокатов тебе хватит. Еще и останется. Ты снимешь себе квартиру и забудешь эту улицу и этот дом, меня и маму. Предполагаю, что и она не станет тебя искать.

— Мне не нужны деньги, — сдавленным голосом сказала Сима. — Торговля антиквариатом идет хорошо. У меня есть деньги.