— А как Марек разыскал нас с мамой? Ему было видение?
— Ах! Ну как ты все путаешь! Наверху только решают, что открыть, а что скрыть. И открывают правду разными путями. Марек искал кого-нибудь, кто был связан с Варшавским гетто. И наткнулся на одного русского офицера. Тот ему рассказал, что из гетто спаслось немного народа, но нескольких он видел у Белоконя.
— Почему же реб Зейде сразу не поехал к маме в Ленинград?
— Он поехал. Но твоя мама поначалу не хотела ничего слышать про свою семью. Думала, что их убили за то, что она сбежала. Винила себя, понимаешь? А эта злая гоя, которая была при ней, не хотела никого к ней подпускать. — Тут Гитл, очевидно, почувствовала мой немой протест и вздохнула. — Ты поступаешь правильно, дитя мое, потому что если ребенка воспитала даже волчица, он должен любить эту волчицу до конца жизни. А она оказалась волчицей. Это она донесла на Марека. А! — Гитл передернуло изнутри. — Хватит рассказывать страшные истории. Жди меня дня через три.
— Хорошо, — согласилась я. — Только вот что: если я узнаю, что Шлойме поднял на тебя руку, я его убью!
— Лучше пожалей этого человека за все те муки, какие он на себя вызывает каждым ударом кулака. Это и есть его сумасшествие. Он так меня любит, что готов каждый раз убить самого себя за причиненную мне боль. Зато мне после каждого его удара становится легче.
Гитл еще раз чмокнула меня и решительно закрыла за собой дверь. Я видела в окно, как она пересекает двор, нагруженная пустыми кошелками и картинами. Такси подлетело без промедления. Видно, Гитл вызвала его через небесную АТС, потому что такси на моей улице не водятся.
После ее ухода я беспомощно бродила мимо составленных в ряд картин. Гитл прихватила с собой не больше пяти холстов. А что, если спрятать часть? Тут я вспомнила, каким взглядом смотрела Гитл на каждую картину, как ее глаза убегали за веки, освобождая место на экране памяти для воспоминаний, и оставила картины на месте. Пусть забирает. Спрятала только ту, которую мы с Гитл не могли достать. Портрет реб Зейде с четырьмя лицами. А если все произошло так, как рассказано, и Сима погубила реб Зейде… Чудны пути твои, Господи! И хорошо, что ты послал мне Гитл. Пусть у нее не все дома, но она хорошая и добрая, а вокруг — одни акулы, осьминоги и скаты.
Я совершенно запуталась, вернее, меня запутала Гитл. Нет, больше я Гитл картинок реб Зейде не отдам. Не буду их публиковать, уж бог с ним, но и не отдам! Марек не может помнить каждую картинку, вышедшую из-под его кисти! Пусть его рисунки лежат в моем шкафу. Лежали же картины у Йехезкеля Каца сорок лет и никому не мешали до тех пор, пока я не надумала их забрать. А у меня забирать их некому, я — законная хозяйка. Пусть уж реб Зейде подождет моей естественной смерти — что такое мой век на Божественной временной шкале! — а потом делает с ними, что хочет!
Но что же случилось в Испании? Что натворил Паньоль? Ах, дед, дед, не человек, а шкатулка с сюрпризами. А этого Шлойме я упеку в дурдом, в закрытое отделение. Надо поговорить с ребятами Кароля. И Шуке, кстати, надо позвонить. Что там с галереей? Она все еще висит на мне, Кароль не звонит и не пишет. Не вызвать ли Мару на разговор? Не знаю, что там может Шука, а Мара своего муженька запросто приструнит, если захочет, конечно.
13. Как Гитл противостояла злу
Гитл присутствовала на каждом рисунке реб Зейде. Порой — в фас, профиль или со спины, одетая или раздетая, в пестрой шали, намотанной на голову, как тюрбан, или в веночке из флердоранжа, в котором и цветы, и маленькие апельсины, и птички, и бабочки. Веночек явно существовал и был сплетен умелыми ручками Роз Шмерль.
А порой Гитл на картине отсутствовала, но ее заменяли облако, птица и даже кошка, в которых явственно проступали женские черты. Однако в заштриховке поля, женских волос, птичьего оперения или непрорисованной листвы порой проступали другие закономерности: штриховка ложилась так, словно картинку переворачивали, чтобы заштриховать то или иное место. Я стала вертеть картинки, разглядывать их, меняя и угол зрения, и угол падения света. Вскоре у меня не осталось сомнений. Этой странной штриховкой художник создавал и повторял в каждой картинке три ивритские буквы: ламед, йод и тав.
Ламед, ламед, йод и тав? Лилит? Первая жена Адама, демонесса и мать всех демонов?
Ничего себе! И на этой женщине он женился, вопреки предупреждению своего ребе, вернулся за ней из Испании, рискуя столкнуться с Полифемом-Гефестом, которому ничего не стоило сделать из щуплого варшавского дохлика безжизненную отбивную!
Надо же! Что ему приснилось или привиделось, этому моему внучатому деду, когда он писал свои картины?
Разбирать поступки реб Зейде, следуя картезианской логике и незатейливым психологическим мотивам, каковые эта логика приписывает обычным людям, невозможно. Тут необходимо искать выкрутасы — выкрутас на выкрутасе.
Чья же бессмертная душа, по мнению реб Зейде, пылала в тощем теле Эстерки из Нес-Ционы?
Лилит, ладно… Это не повод для нарушения заповеди «не возжелай» и запрета цадика. Подобная решимость требует от хасида святой веры в то, что перед ним более приемлемый гильгуль — Деборы-воительницы, например, праматерей Сарры или Рахель, а то и царицы Савской.
Но штриховка говорила «Лилит», а книжки о хасидах, которых я к тому времени начиталась до тошноты, не говорили об этом ничего.
Пойдем другим путем… лицо и тело Гитл на картинах светились. Можно было предположить, что реб Зейде, в миру Марек Брыля, приписал своей любовнице венец Святого Духа, то есть Шхины — а на каком основании?
Зазвонил телефон. Я взглянула на часы и подняла трубку. Стояла глубокая ночь.
— Приезжай в Париж и привези все картины Марека! — велел мне Паньоль голосом, не терпящим возражений. — Я договорился насчет выставки. Нет смысла делать ее в Палестине.
— Не могу привезти картины.
— Как это не можешь! Что значит — не можешь?!
— Они не принадлежат ни мне, ни тебе. Их хозяйка — вдова Марека. А она их выставлять не хочет.
— У Марека не было никакой жены! — заорал Паньоль.
— Была. Марек не погиб в Испании. Он вернулся в Палестину, потом уехал в Краков и бежал от немцев в Россию. И он женился по всем правилам, с хупой и благословением. В присутствии большого количества хасидов.
— Это ложь! — взвизгнул Паньоль.
— А ты позвони Симе, она все еще живет у Сони, и спроси, кому меня отдавали на полтора года. Эго многое объяснит.
— Тебя? Отдавали? При чем тут Марек? — голос Паньоля стал растерянным, в нем зазвучали старческие дребезжащие слезные нотки, и дед повесил трубку.
А мне вдруг страстно захотелось увидеть маму. С раннего детства что-то во мне настойчиво требует добиться маминого поцелуя. И что-то настойчиво говорит мне, что в один из дней это случится. Например, в аэропорту Орли. Все останется позади: ненавистная Россия, нелюбимые мужья, страх, что раскроется обман с местом и годом ее рождения. Неужели в честь полного раскрепощения ничто не шевельнется в моей матушке при виде единственной дочери и не приведет в движение ее губы?
Я заснула даже не под утро, а утром. Выпила чашку крепчайшего кофе, зевнула и поняла, что с трудом дойду до кровати. Но не успела я обрушиться в сон, как чьи-то пальцы вцепились в мое плечо. Я пыталась сбежать от них, перекатилась к самой стенке и накрылась подушкой, но пальцы были неумолимы.
Гитл?!
Нетрудно было определить, что Гитл необычайно взволнована. Ее глаза, обычно излучавшие негу полного штиля, потемнели и показывали шторм. В них бродила возбужденная глубинная волна, бурлили водовороты и плавали вырванные из придонных глубин бурые водоросли.
— Ты никуда не поедешь! — сказала она, с трудом удерживая дыхание на отметке «ветрено».
— Паньоль умоляет.
Я даже не удивилась тому, что Гитл знает о предполагаемой поездке.
— Пусть умоляет. Тебе нельзя туда ехать.
— Меня убьют, съедят, положат на костер? Самолет взорвется, такси попадет под обвал?
