Ностальгия — сильная штука. А лишения — чудесный стимул для памяти. Говорят, люди помнят минуты счастья и забывают годы горя. Не уверена. По-моему, все происходит ровно наоборот. За мгновения пронзительного восторга приходится платить годами разочарований и невзгод, которые и составляют основу жизни. О них помнят и говорят без конца, находя сладость в самом факте преодоления, в том, что выстояли, в том, как выстаивали. А минуты счастья… полно, были они или только привиделись? Эти минуты не более чем тени на стенах Платоновой пещеры, нечто вроде прорыва в тучах во время летнего ненастья. Показалось солнышко — уже хорошо, уже весело. Но там, где солнце шпарит круглый год, счастье видится как раз дождевой тучкой, проносящейся мимо.
Вот в этом все дело. Светлое воспринимается относительно темного. Что же такое ужасно плохое случилось в тридцать пятом году, если Паньоль оказался самым ярко окрашенным позитивным пятном их жизни? Это необходимо выяснить, чтобы дать опору воспоминаниям. Когда приключилось то-то и то-то, что делал Паньоль, кто был рядом с ним и где были вы? Как это все происходило?
Правда, Песю так расспрашивать не стоит. Это же не баба, а тридцать три несчастья. В котором году погиб ее первый сын?.. Нет, это было позже. Но спрашивать все равно опасно. У ее подружек не меньше бед в жизни и скелетов в шкафах, чем у нашей Песи. Правильнее сначала расспросить мужиков, у них другое отношение к жизни. Вот Гершон — он должен помнить эту Тю-тю, а значит, и Паньоля в той же связи. Песя не дает мужу забыть историю с чужой задницей. Уверена, что не Гершон, а именно она повесила картину над диваном, чтоб служила мужу уроком и постоянным напоминанием.
Плохо было то, что Гершон меня в упор не замечал. Здоровался, когда натыкался и, если пять раз в день натыкался, пять раз здоровался. И все. Кроме ответного «здравствуйте!», он, пожалуй, ничего и слышать не хотел. В цикориепитии не участвовал. Сидел в кресле и читал газету.
Трактат о пользе и вреде механической мясорубки — отступление, которого не должно быть
Читать сугубо по собственному желанию
Если бы не блины, начинка которых была создана при помощи мясорубки советского производства ГОСТ 4035, мой путь к Шмерлю мог оказаться в десять раз длиннее. А прежде проклятая мясорубка извела Симу и старинный кухонный стол, к которому мясорубку прикручивали винтом. Сделано было это чудище явно из остатков металла, шедшего на опоры мостов, и весило только чуть меньше трехлетнего слона. Мясорубка плясала, обламывая край стола, и грозила, обрушившись, покалечить Симе ноги. Кроме того, она вдруг переставала молоть или испускала фарш не из решетки, а из жерла. Рвало ее наполовину перемолотым фаршем.
Поэтому, как только появились кухонные комбайны, мясорубка была отправлена в сундук для ненужных вещей, которые могут все-таки когда-нибудь понадобиться. Порой Сима использовала ее как гнет для закваски капусты. Иногда заколачивала ею особо упрямый гвоздь. Но как же я удивилась, обнаружив старую мясорубку в моем багаже! Вернее, в ящике, в который мой бывший супруг сложил все то из нашего общего багажа, что было ему абсолютно не нужно. Вроде моих бюстгальтеров и этой вот мясорубки.
Я приписала наличие мясорубки в багаже Симиной растерянности, связанной с моим отъездом. Но, выслушав в Париже рассказ о позорном конце моего замужества, Сима сказала задумчиво:
— Почему же ты не воспользовалась мясорубкой?
В ответ на мой вопрос, какое отношение имеет мясорубка к Мишкиному безумию, Сима пожала плечами, потом рассмеялась.
— Да бог знает! Ты же ничего, кроме котлет, готовить не умеешь. Как же без мясорубки. А еще говорили, что у вас арабы заходят в дома и убивают. Я и большие ножи положила. Мало ли…
Я хотела выбросить мясорубку, но все забывала. А когда Песя завела разговор об излишках мяса на кибуцном столе и о том, что, будь у нее мясорубка, она бы уж знала, что с этими излишками делать, я решила презентовать ей наше фамильное чудовище. Господи, если бы я знала, чем это для меня обернется!
Получив в руки мясорубку, Песя пошла пихать в нее, что только на глаза попадалось. Она перемалывала излишки мяса и излишки салатов, излишки вареной картошки и излишки куриц, излишки рыбы и излишки яблок. А перемолотое заворачивала в блины. В доме установился мерзкий дух перегоревшего масла, и каждые полчаса Песя подкатывалась то ко мне, то к Гершону, то к соседкам с предложением: «Съешь блинчик!»
К кофе из цикория она подала блинчики пяти сортов: картофельные под сметаной, с яблоками под сахарной пудрой, мясные просто так, овощные под сиропом из апельсиновых корок и блины из рыбных остатков под соусом пяти островов. Я не шучу. Этот покупной соус так и называется «Соус пяти островов», и подают его к чему угодно, но ни одно кушанье от этого вкуснее не становится.
Я завопила, что рыбные блины — это кошмар! И вопила не столько из-за начинки, сколько из-за соуса: мы рассматривали альбом Каца, и соус мог оказаться стратегическим оружием. Черт его знает, из чего варят этот соус на пяти островах, но с одежды он не снимается ни одним моющим средством. Правда, Песя раздала подружкам салфетки, и Маня с Соней старательно обтирали ими пальцы, переворачивая страницы.
Я-то глядела на эти фотографии как на пятна света и тени. Ни одного знакомого лица и ни малейшего понятия — где кто и что они там делают. А Песя с подружками веселились, как барышни, играющие в фанты.
— Ну, скажи, кто это? Кто? Моник? Чепуха! Вот Моник, вот его нос и вот его рваная куртка. Собственного мужа перепутала! А может, это не случайно? Ой, как этот Стефан закружил твою голову! Сознайся, сознайся!
— А это кто? Ни за что! У Сарки никогда не было такого платья! Разве ты не помнишь, как она всегда клянчила что-нибудь надеть? Я думаю, это Рейзл, которая приезжала из Лемберга, а потом уехала назад. Говорят, она погибла в гетто.
Мне было приятно узнать собственного деда в стройном красавце, одетом как опереточный актер. Хорош, хорош! И на всех фотокарточках при позе. Впрочем, рассматривая альбом ранее, я и сама предполагала, что этот красавчик — Паньоль.
— А кто это? — спросила я, ткнув пальцем в фотографию светловолосой барышни с большими задумчивыми глазами и тонким лицом, одетую строго, но интересно и со вкусом. Это лицо постоянно возникало на картинах Шмерля не только в виде фронтального портрета, но и в игре теней, в расположении лепестков цветка и очертаниях облаков. Правда, там оно было иным, беспечно нежным, ангельским, умилительно прелестным. Вместе с тем портреты оставляли впечатление незавершенных, словно художника томила какая-то тайна, будто он всякий раз убеждался в том, что портрет не удался.
— Не знаю, — сказала Песя сухо и поднялась. — Я принесу еще блинчиков. Мне кажется, мы проголодались.
Маня и Соня переглянулись, и каждая отрицательно помотала головой, мол, не знают, кто это такая. Но глаза у обеих были лживые. Кофепитие расстроилось. Песины подружки куда-то заторопились, а Песя ушла вслед за ними, унося с собой полную миску блинчиков.
Я вышла на террасу. Значит, эта женщина и есть Тю-тю? Что же могло заставить элегантную красавицу спать с кем ни попадя и позировать нагишом? Экстравагантность? Вряд ли. А о Шмерле никто ничего не знал. Правда, при рассматривании альбома всплыла еще одна неожиданность: у Паньоля появился брат. Я никогда о нем не слышала, Соня о нем не рассказывала, Паньоль — тоже. Разглядеть его как следует нельзя было — на всех фотографиях он оказывался в тени, на заднем плане или в углу. Странное существо, совершенно не ложащееся на фотографическую эмульсию. Все лица четкие, а его лицо — обязательно расплывшееся, я бы даже сказала, растаявшее.
Песя и ее подружки утверждали, что брата звали Марек, что он был тихий и что Паньоль защищал его, как лев ягненка. Марек всегда был при брате, обычно молчал, и вообще был немножко… того, тю-тю. У него даже были пейсы, он их закладывал за уши. Говорили, что этот Марек учился в ешиве. И что Пиня забрал его оттуда и привез сюда. Привез в кибуц, чтобы он отвык от своего бога. Рисовал ли он? Нет, этого кибуцницы не помнили. Сидел в уголке и улыбался, как дурачок. Что с ним стало? Кто его знает? Пропал вслед за Паньолем.
