Судя по часам, вечер еще только наступал, но вокруг уже дышала влажная ночь. День был жаркий, или, как тут говорят, хамсинный. Хамсин — это жара, которую пригоняет ветер с Аравийского полуострова, она не рассеивается и не проходит, а ломается. Разом задувает холодный ветерок, что-то в природе щелкает, словно невидимые пальцы на столь же невидимом пульте передвигают рычажок, и становится легче дышать. Высыхает пот, успокаиваются нервы, проходит ломота в костях. Мир становится терпимым, порой даже прекрасным.

Но хамсин не ломался, да этот день и не был хамсинным. Просто жара в начале весны, явление обычное. В горах жара напрямую зависит от солнца — солнце спрячется, и становится прохладно. А тут, в низине, жара застывает, как жир на сковородке. Так и будет стоять всю ночь — влажная, как в парилке, душная, вобравшая в себя все запахи и не имеющая возможности перебросить их ветру. Пахнет травой, мятой, гарью, асфальтом, жасмином и еще чем-то едким и неприятным.

Жара не может отдать ветру запахи, а тело не знает, куда девать пот. Он течет из всех пор и не испаряется. Одежда прилипает и становится влажным компрессом. Сейчас бы под душ, но в Песином доме строгие порядки: в душ идут перед сном, а впереди еще ужин в кибуцной столовой, потом будет лекция. Я ее слушать не обязана, но сидеть в душной комнате рядом с не замечающим моего присутствия и тяжело молчащим Гершоном — хуже лекции.

— Что тебе здесь надо? — услыхала я вдруг его низкий носовой голос.

— Я мешаю?

— Нет. Я хочу понять, что ты ищешь.

— Малаха Шмерля.

— Никто тут не слышал про Малаха Шмерля.

— Но картины, которые Паньоль оставил у Каца, подписаны его именем. Паньоль говорит, что это его, Паньоля, картины, а я не верю. Эти картины писал человек, влюбленный в мир. Паньоль — другой, и мне кажется — он всегда был таким, как сейчас.

— Зачем тебе этот Малах Шмерль?

— Чтобы был, вернее, чтобы стал. Вы его заспали, не заметили, что рядом с вами бродит уникальный человек, великий художник. Никто о нем не знает. Никто ничего не помнит. Паньоль что-то скрывает и добровольно не признается. Почему? Что за тайна? Роз сказала, что картины написал Йехезкель Кац. Я ей не верю. Я видела его картины. Кац был желчный, больной, разбитый, сумасшедший человек. Он жаждал славы, но у него не было таланта.

— Хези был слабым человеком, это правда. Я его знал, — ответил из темноты гнусавый голос. — Он действительно искал славы. Но он не мнил себя великим художником. В молодости немного учился, потом подрабатывал, делая формы для какого-то литейщика. А мечтал он стать ни больше ни меньше как членом кнессета. Пытался агитировать, попался на фальшивых подписях избирателей, помешался на этом деле. И стал изгоем. И Роз эта… тоже немного помешанная. Мы все тут немного помешанные. Ты думаешь, я хотел выращивать авокадо? Нет, я мечтал стать великим писателем. Нормальные люди не убегали из своих стран и городов, от своих семей в эту глушь. А у меня была сумасшедшая мать, которая решила сделать из меня великого человека. Еще она была помешана на иврите и на воссоздании еврейского государства.

Поначалу, по приезде сюда, мы жили в Тель-Авиве. Я писал свой первый бессмертный роман, а мама работала машинисткой и платила за мои уроки скрипки и литературы. Я ходил к профессору Шарфштейну, выходцу из Германии. О, он бы сделал из меня знатока литературы, но мать нагрубила своему боссу, и деньги кончились. А мать была социалисткой. И мы пошли в кибуц. Вызвали Песю из Вильно. Жили. А в тридцать пятом году, ты же про этот год спрашиваешь, жизнь тут казалась адом и раем одновременно. Еды мало, одна пара выходных ботинок на трех друзей, зато какие мечты и какие возможности! Борьба! И каждый может стать героем.

— Ты знал Песю еще там?

— Да. Она была из очень простой семьи, но моя мама ее полюбила. Она… как бы это сказать… она очень верная, понимаешь? Надежная. Мама считала, что в Палестину можно везти только такую девушку. Все было хорошо, пока не появился Паньоль. Вокруг него всегда было весело и интересно. Споры, разговоры, атмосфера большого мира. Мы все ему слегка завидовали. А наши дамы в него влюбились. И моя Песя не избежала этого поветрия. Вокруг Пини вертелся разный люд. Но Шмерль… нет, я не помню такого имени. И не помню, чтобы Пиня так представлялся или подписывал свои работы. Как, кстати, звали его отца? Может быть, Малах? Или Шмерль?

— Не знаю. Я вообще ничего не знаю о своей семье. Мою маму отец вынес из гетто в мешке со строительным мусором. А мой дядя выдал за это своего брата немцам. Я об этом узнала недавно.

— A-а… Ну, я не знаю, как тебе помочь. Впрочем, была тут во времена Паньоля одна девушка родом из Кракова. Она была не такой, как мы все. — Да… — Гершон мотнул головой, словно отгонял воспоминание, запутавшееся в сетях памяти. — Да… Все мы были в нее немножко влюблены. Но она никому не отдавала предпочтения. Паньоль ее рисовал. Все местные художники готовы были отдать последнюю пару ботинок, чтобы она им позировала… А она одним позировала бесплатно, а другим не хотела позировать даже за деньги. Очень нуждалась, но не позировала! Она и сама рисовала. Училась в Краковской академии. Паньоль считал, что она очень талантлива.

— Они были… любовниками?

— Эстер и Пиня? Нет! Она над ним посмеивалась. Только она одна и позволяла себе смеяться над Пинхасом Брылей. Но он не был в нее влюблен. Они были друзьями. Потом она вышла замуж за… даже говорить тошно. Какой-то идиот! То ли кузнец, то ли неудавшийся механик. Кац делал формы, а этот Шлойма заливал в них металл, потом шлифовал отливки. Кац говорил, что они неплохо зарабатывают. Это случилось, когда… а, да что уж! Ты же знаешь эту историю! Песя отдала тебе картину. Вышел шум, крик, даже визг. Все напали на бедную Эстерку, и она сбежала замуж.

— Она жива?

— Да. Живет в Ришоне. Адреса я не знаю. Мы больше не встречались. Но я не раз видел ее вместе с Роз. Шли по улице и смеялись.

Я представила себе сумрачного Гершона, застывшего за деревом и вывернутого наизнанку встречей с дамой сердца, оглушенного ее непереносимым смехом. Наверное он не раз подглядывал за своей Эстеркой, искал ее на улицах, крутился возле ее дома.

Я пошла за альбомом. Гершон взглянул мельком на фотографию, положившую конец кофепитию с блинчиками, и утвердительно кивнул.

— Это она. Найди ее. Она знала всех художников. И знала Пиню. Она тебе поможет. Если захочет, конечно. Эстерка, она такая. Одним отдаст всю себя, другим не позволит даже подступиться.

В его словах послышалась разбавленная горечь, словно разболелась старая мозоль. Это ж надо! Люди потеряли двух сыновей и сумели стереть их из памяти, Песя — целиком, а Гершон — в той степени, какая позволяет жить дальше, не ощущая ежедневно пустоты и потери. Но забыть любовную историю сорокалетней давности ни один из них не смог. Одна не простила измену, которая не произошла, другой — того, что она не произошла.

Я предполагала провести у Песи неделю. Ее подружек следовало расспрашивать наедине, не торопясь, начав издалека. И постепенно перейти к именам и лицам, которые всплывут в разговорах. Песины подружки настроены против Эстерке, но, возможно, другие кибуцницы с ней встречаются и знают, где она живет и как фамилия ее мужа, кузнеца Шлойме.

Но тем же вечером произошло неожиданное: Песя вернулась с лекции, как сказала бы Сима, «накрученная». Кто ее там «накрутил», я не знала, да и много ли надо? Песя заводится с пол-оборота, достаточно одного косого взгляда, чтобы вся муть, скопившаяся в этой душе, закипела и забулькала.

Увидев меня в шезлонге на крыльце, Песя прошла мимо, принципиально отвернув голову. Я вошла за ней в дом и готова была съесть еще один блинчик, чтобы разрядить атмосферу. Но на сей раз Песя не предложила мне даже блинов.

— Что случилось? — спросила я осторожно.

— Идем во двор, поговорим! — Тон был воинственный. — Ну, ну! — хмуро сказала Песя и оглядела меня так, словно я прячу в кармане слямзенные с ее стола серебряные ложечки. — Говорят, ты обокрала не только Хези, но и Кароля, который вытащил тебя из грязи!