— Ага! На эти склады свозят то, от чего рынок отказывается. Не волнуйся! Кровать я уже присмотрела. А тюфяк сама набью соломой.
— Ой! Как будто у нас война! Тиф и голод! Мальчики! Завтра же возьмете у мадам Ципори тот матрац, который я хотела отвезти Сарке Буним. Сарка хотя бы спит на диване. А эта сумасшедшая собирается спать на соломе, как старая лошадь. Это же с ума сойти можно. Не было у тебя мужа! — крикнула она Малке и побежала к машине. — Не было! Не было! Не было!
— Есть у меня муж! — тряхнула кудряшками Малка.
Она подняла на меня глазища. Огромные, как фары, и совершенно пустые. Неубедительные глаза, как сказал бы Женька.
— Ну вот! — Иче развел руками, словно хотел обнять на прощание меня и мой дом. — Мы тебе помогли. Дай бог, и нам помогут.
Кто должен был или мог помочь Иче Цукеру и его семейству, я так и не поняла. Но на всякий случай сказала:
— Я постараюсь.
— При чем тут ты? — удивился Иче. — Там, — он ткнул пальцем в небо, — там все засчитывается. Я только спрашиваю, за что? Нам все это — за что?!
И снова, совершенно непонятно как и почему, я вдруг произнесла:
— Не за что, а для чего. Упасть, чтобы подняться. Низко упасть, чтобы высоко подняться.
Иче замер. Хотел что-то сказать, почесал затылок, помотал головой и поплелся к машине, совершенно ошарашенный. Издалека я услыхала его бормотание: «Реб Меирке!» Вспомнила, что нужно расспросить Цукеров, кто это такой. Но мотор затарахтел, и я осталась стоять на крыльце. Потом вошла в гулкую тишину своих чертогов и ошалела от счастья. Все мысли вылетели из головы. Мой дом! У меня есть дом! Дом! Начало! Не удержалась и погладила стену. Поднесла руку к лицу и уловила запах плесени. Штукатурить, красить, наряжать как елку! Ах, если бы Чума была рядом! Как бы мы разошлись! Чего бы мы тут только не наворотили! Наворочу. И без Чумы наворочу! Мой дом, мой собственный дом, в котором никто другой ни мне, ни ему не хозяин!
С чего же начать? Ясное дело, с картин, которые необходимо увезти от Кароля и закрыть в кладовке с замком и шифром. Сложив картины на старую тележку, я повезла свое богатство по кривым улочкам Яффы. Тележка была, в сущности, тачкой. Тяжелой, ржавой, с присохшими к железу ошметками цемента. Ее подарил мне Бенджи, которому сообщение о ковровых плиточных полах испортило настроение на неделю. Как это — ковры не нужны?! Как это — ковер испортит вид?! Хороший ковер может украсить любой вид, а плохих он, Бенджи, мне предлагать не станет! И возьмет недорого, меньше себестоимости. Впрочем, кто теперь знает, какова себестоимость старого хорошего исфагана? Кто может определить? Но время для покупки правильное, арабы снова распоясались, дело идет к войне, и ковры упали в цене.
С великим трудом отбившись от исфагана по себестоимости и получив взамен старую тачку, я плелась поначалу медленно, с грустью в душе. Разве мне не хочется иметь старый персидский ковер, разве я его не достойна? Бенджи прав, покупать ковры самое время, но свободных денег нет и долго еще не будет. А я почему-то думала, что Бенджи подарит мне коврик. Маленький, только ступни утопить, слезая с кровати. Но кто я ему, чтобы делать такие дорогие подарки? Он и так многим мне помог. А разве я ему не отплатила? Разве мои советы ничего не стоят? Одна только история со старым дельфтом принесла Бенджи несколько тысяч долларов. Он хотел отдать сервиз за бесценок. И я могла купить его за копейки, а потом продать дорого. Но я честно сказала Бенджи, что сервиз дорогой, его нужно поставить на аукцион. А этот урод даже не признался, сколько же ему за сервиз выложили. Ходил довольный, насвистывал и оглаживал выросший за время семейной жизни животик! Нет уж! Я за все заплатила, никому ничего не должна, а что должна — выплачиваю. Придет время — куплю себе ковер. И не обязательно у Бенджи. Черт! У тачки было три колеса, и все вертелись в разные стороны.
Тачка тянула меня на мостовую, встречные прохожие чертыхались, потому что я воевала с тачкой, не обращая на них, этих прохожих, должного внимания. Ты толкаешь ее влево, она заносит тебя вправо, ты устремляешь ее вперед, а она пихает тебя назад, словно это не тачка, а приклад стреляющего мушкета. Простите! Так я же извинилась! Ну на ногу, ну не могу я с этой тачкой совладать! А пошел ты к черту! Иди домой и ругайся там с женой! Уф! Да, кирпичи, да! А их что, по воздуху перевозят? Да не нужна мне твоя помощь, только отвяжись! А красивые тачек не возят? Скучная тебе выпала жизнь, парниша! А мне — веселая! Есть у меня муж, отстань! Нет! Нет! Да отстанешь ты или полицию звать? Топай отсюда, не то и вправду придавлю.
Сама не знаю, чего это я взорвалась. Противный такой, рыхлый, глазки масляные. И обручальное кольцо сверкает. Как они все мне надоели! Урод на уроде! А вот прятать картины в кладовке нельзя. Сыро. Поставим в одной из комнат. Пусть там живут. Мне-то одной столько комнат не нужно. А если когда-нибудь приедут мама и Сима, только одна комната мне и останется. Зато веселая, с двумя окнами в сад. Не то что бывшая детская Шиповых в Симиной фамильной квартире — большая, хмурая, с видом на стену и водосточную трубу. Одно окно можно будет превратить в дверь, вырубив жасмин.
Устроить себе отдельный вход-выход. Эх, зря они убрали вторую ванную, она же при этой комнате была! А в гостиную меня Сима не пустит. Гостиная у нас будет парадная. Ее разрешат только прибирать. На том и закончится моя прекрасная самостоятельная жизнь. И черт с ней!
Тут зазвонил телефон:
— Вас говорить друг Симы. Я плохо говорить русскому. У меня важное письмо.
Маленький плешивый человечек беседовать со мной не собирался. Вручил письмо, огляделся, сказал «минюточку» и исчез. Я сунула письмо под подушку, решив прочесть его перед сном. Новости в письме, скорее всего, плохие, иначе зачем посылать его с таким посыльным? И почему не по почте, что там за секреты такие невероятные? А вдруг что-то случилось с мамой?
Она мне не писала. Вернее, так: мама перестала разговаривать со мной с того момента, как я объявила, что выхожу замуж за Мишку. Зато решение об отъезде в Израиль приняла хорошо, долго кивала, что-то складывала и вычитала в уме, отмеряла и отрезала. Голос у нее так и не прорезался, но каждую неделю она являлась с чем-нибудь дефицитным и совершенно необходимым. Немецкие занавеси, лапландские пледы, льняные скатерти, чешский сервиз, китайская шкатулка, белорусские лапти сорок шестого размера, гуцульские вышитые сорочки, ваза из богемского стекла. Передавала она все это посредством Симы, отказаться нельзя было. Но когда на стол легли веники, а к стулу прильнула метла, я решила взбрыкнуть.
— Это зачем?
— Муся говорит, что там живут в палатках.
— Если так, наломаю веток и свяжу веник. Уноси!
— Дурак хорошего веника не свяжет. А ты и щеткой действовать не умеешь.
— И кто же убирал твое семейное гнездо?
— Я!
— Задохнуться! Это же надо сказать такое!
— Ну хорошо, щетку ты освоила. — Сима натужно хохотнула. — Делай с этим добром, что хочешь. Но учти: Муся ищет для тебя химический туалет.
— Чего?
— Говорят, есть такие. Ей бывалый полярник подсказал. Вроде горшка с крышкой. Кидаешь туда таблетку, справляешь любую нужду, а от нее остается чистая вода.
— Ага! С водой там, говорят, тоже плохо. Значит, придется пить свою, из этого горшка. Двойная польза получится. Бред какой-то! Не вздумай приносить эту гадость, выкину из окна!
— Да не кипятись ты. Подойди с пониманием. Муся совсем помешалась. Только о том и думает, чем бы тебя еще снабдить. Мать все-таки.
— Лучше бы поговорила со мной, как человек.
— Это — нет! Пока твой, — Сима опасливо оглянулась и понизила голос, — пока твой лопух при тебе — никаких контактов!
Но хоть я и сообщила давно через Симу, что лопух уже не при мне, мама так и не написала. Считает, что это я должна ей написать и повиниться. А мы не одалживаемся! Не хочет писать, пусть не пишет! А вдруг? И — таки да! Почерк был мамин.
