— Казис не был антисемитом, — махнула ресницами Малка. — Он стал им тут.

— Антисемитами не становятся, а рождаются, — возразила Хайка. — Почему твой Казис не хотел большой свадьбы? Потому что он стеснялся новой родни! Не хотел показывать своим тетушкам и дядюшкам, сколько евреев они не добили во время войны!

— Ты знаешь, что родители Казиса не участвовали в убийствах евреев, — грустным тоном отпиралась Малка. — Их вывезли в Сибирь. Их в Литве не было.

— А! Все это пустые разговоры! Я же оказалась права!

Малка опустила голову, оттянула плечи назад, завела мотор и пошла на таран.

— Большую свадьбу не хотела устраивать ты! И именно потому, что стеснялась новой родни! Ты даже хотела посыпать себе голову пеплом и сесть на землю! Ты желала мне смерти!

— Я не желала. Я только сказала, что так поступили бы со мной мои родители. И разве они были неправы? Смотри, чем это кончилось!

Кончилось, как я поняла из дальнейшего разговора, тем, что в Израиле не нашлось певческой работы ни для Малки, ни для Казиса. Израильской опере они не подошли. И поехали на разведку в Чикаго, где у Казиса была родня. А родня не приняла в свой круг еврейку, и Казис от нее отступился. Впрочем, он все еще писал Малке письма и обещал либо вернуться, либо завоевать место на американской сцене и тогда вызвать Малку к себе. Пока же Казис работал помощником у собственного дядюшки, имевшего фирму по травле крыс и жуков.

— Очень правильная работа для литовского прохвоста! — сказал маленький ласковый еврей Иче Цукер, откладывая газету.

— Казне не травит жуков, а сидит в конторе! — возмутилась Малка.

— Чего нельзя сказать о его американском дядюшке, который таки травил евреев газом в Треблинке, — парировал ее отец.

— Этот дядюшка — единственный в их семье, кто травил евреев! — выкрикнула Малка, прежде чем ушла рыдать в ванную.

— И твой Казис ничего против этого не имеет! — крикнула ей вдогонку Хайка. — Я еще подумаю, не написать ли об этом американскому президенту!

— Если писать, то Визенталю, — возразил Иче. — Или ты думаешь, что американскому президенту больно оттого, что какой-то убийца евреев травит жуков в его государстве? Или ему есть до этого дело?! Ой, как обидно, — произнес он с такой болью, что слезы сами навернулись у меня на глаза, — ты даже не понимаешь, как это обидно! Я сказал Хайке — преодолей! Это твоя дочь — преодолей! Нет выхода, дети не поступают больше по заветам наших дедушек и бабушек. Преодолей, молчи, и пусть этот Казис чувствует себя в нашем доме хорошо. И он чувствовал себя хорошо! Я помог им с мебелью и машиной. Мы все купили для нашей Малки сами, его родители не дали ни гроша! Потом мы заплатили за его диплом и за переезд. Потом, уже тут, он два года не работал, только тренировал свой голос и пил сырые желтки. Но я работал, и дети ни в чем не нуждались. Даже Левка и Менька, ты ведь помнишь наших близнецов, помогали этому Казису чем могли. Они пошли в армию и тянули эту лямку до конца. Но никогда не отказывались сходить туда и сходить сюда, отнести то и принести другое. Даже когда приходили из армии на побывку, мертвые от усталости, поднимались с дивана и шли. Потому что никто из нас не хотел, чтобы в доме были скандалы. А этот Казис, он устраивал Малке по скандалу в день. Ой, как обидно! Они вышвырнули ее из дома, не допустили к праздничному столу! И он остался с ними, а она вернулась в гостиницу. А кто дал деньги на билеты до Чикаго? Может, их прислал этот его дядюшка? Нет, можешь мне верить! Я вытащил эти деньги из дерьма Нетании вот этими руками! Прочищал канализацию и клал трубы. А! — Иче махнул рукой и отвернулся. Наверное, чтобы скрыть слезы.

И правда, набрякшая рука водопроводчика шарила в заднем кармане, разыскивая носовой платок.

— Иче, — сказала я, помедлив, — я не знала, что у вас такая беда. Но и у меня беда. Муж выкинул меня из дома. Я купила себе старый дом в Яффе, но там есть большая проблема с канализацией и водопроводом.

— Мы решим эту проблему, — кивнул Иче и высморкался.

— Проблема большая, а денег у меня нет. Но я постепенно выплачу все до копейки.

— Ладно. Работы сейчас немного. Завтра мы подъедем к тебе с Левкой и Менькой. Они работают со мной. Я гоню их учиться, а они говорят, что хотят открыть семейный бизнес. Ну зачем это? Какой отец хочет, чтобы его дети копались в чужом дерьме? Попробуй уговорить мальчиков, чтобы они пошли учиться. Я за все заплачу, только бы они получили хорошие профессии. Попробуй, когда-то они тебя слушались.

Два юных бандита никогда никого не слушались. Но один был склонен к живописи и в детстве сидел тихо, если я показывала ему, как рисовать стакан или чайник. А второй… Второй был склонен только к игре в ножички и к собиранию монет. Стоп! Этого можно пристроить к старцу Яакову. Но кто же из близнецов Менька, а кто Левка? А! Один черт!

Итак, поездка в Ришон откладывалась, потому что ко мне должны были приехать Цукеры. Мара обиделась, но Кароль, как бывший отец солдатам, оценил ситуацию правильно. В первую очередь необходимо решить малые, но насущные проблемы, потому что большие умеют ждать. Канализация важнее Виктора. А поездку можно разделить на две части — семейный ужин с родителями Мары отдельно, и встреча с Виктором тоже отдельно.

Я ждала Цукеров во дворе моего дома и жутко волновалась. Улица Афарсемон спрятана в Яффе более надежно, чем мастерская Роз на автобусной станции Ришона. Афарсемон — это вообще-то хурма. И может быть, хурма когда-то здесь росла. В Яффе за тысячелетия ее существования росло все, чем может похвастаться атлас Королевского общества садоводов Великобритании, в котором изображено все, что имеет свойство цвести на нашей планете.

Почему вся эта экзотика могла цвести именно в Яффе? Потому что тут побывали люди из всех уголков земли, а люди имеют такое свойство: они хотят видеть вокруг себя то, к чему питает склонность их глаз. Крестоносцы притащили сюда свою знаменитую розу. Впрочем, они же ранее утащили ее в Европу из Палестины. Можно предположить, что королевские лилии, которых в моем саду было немало, завезли в Яффо люди Наполеона. Тамплиеры вывезли отсюда тюльпаны и гиацинты, а улучшив породу, вернули луковицы на Святую землю. Ну а какой-нибудь чудак-армянин или зороастриец был вполне способен припереть и хурму. Возможно, как раз в моем саду она некогда и росла. Другого места для нее не находилось.

Справа и слева от дома простирались пустыри. Бенджи постановил, что пустыри принадлежат мне, потому что раньше там стояли хозяйственные постройки, магазин и склады хозяина дома, Ахмад-бея. Мэрия не согласилась с мнением Бенджи и отдала в мое владение только прилежащий к дому сад. Хурмы в нем не было, но были сливы, груша, пальмы, тис, заросли жасмина и несколько засохших деревьев; поди знай, какие плоды они приносили. А во дворах домов напротив и сегодня не растет ничего, кроме травы и колючек. Бенджи говорил, что там и домов раньше не было. И что понастроенные в глубине крохотных участков хибары не имеют муниципальных прав на существование. Так что эта земля, в сущности, тоже моя, поскольку Ахмад-бей ее купил и специально оставил в девственном виде. Чтобы не было у него соседей и соглядатаев. Так что негде было этой хурме расти, кроме как в моем саду.

Но сейчас-то никакой хурмы на улице Хурмы не было. И где расположена эта улица, не мог сказать в Яффе никто, кроме жителей самой улицы. Как же Цукеры меня найдут?

Почему я не догадалась назначить встречу у часов на улице Яфет, где только влюбленные не назначают в Яффе свидания? Не назначила потому, что решила: уж больно это место шумное и бойкое из-за поджидающих друг дружку машин и туристических групп. Влюбленные, кстати, не назначают там встречу по той же причине.

Можно было встретиться и у только что построенного на морском берегу недалеко от въезда в Яффу бетонного здания для дельфинов и змей, раскрашенного такими яркими красками, что Цукеры его ни с чем не спутают.

Я металась по саду и вдруг заметила мужскую фигуру на крыше, вернее, на том, что от нее осталось и покрывало мою великолепную гостиную.