Бенджи посмотрел на меня, как на недоумка, и опустил чуткий нос к финджану. Готовность кофе выдает его запах, и тут главное — не ошибиться. Секундой раньше, секундой позже, и кофе уже совсем не тот, что надо.

— Оказывается, ты плохо знаешь, кто такой Бенджи, — ответил мне с минутным опозданием Биньямин Падизада. — Слушай же и запоминай. Большой Сулейман и Сулейман маленький, одноглазый Алкалай и хромой Муса, глупый Цадок и хитрый Рахман-Моше — все они должны Бенджи проценты от своих денег и своей славы. Когда одна шайка не может поделить что-нибудь с другой, их главы приходят сюда, сидят на том же диване, на котором сидишь ты, и просят у Бенджи сделать справедливость. А когда Бенджи говорит «так и так», с ним не спорят. Даже если это не по нраву какой-нибудь стороне, с ним не спорят. Потому что, если решения Бенджи не будут исполняться, в Яффе начнется большая война, в которой не будет победителей. А если Бенджи на кого-нибудь из этих своих, с позволения сказать, друзей разозлится, то тому человеку останется надеяться на выигрыш в спортивный тотализатор, потому что караванные пути перестанут проходить через него. Теперь ты все поняла? И еще: если когда-нибудь кто-нибудь в Яффе захочет поднять на тебя голос или руку, скажи: «Я — друг Бенджи», и другой защиты тебе не надо. Другая защита может тебе только помешать. Теперь я все сказал, и мы можем поговорить о твоих фитюльках. Знаешь, я подумал, что если ты соберешь достаточно этих бронзовых меджнунов и сумеешь как-нибудь хитро их описать, мы устроим выставку в Париже, в галерее моего брата. И они сразу поднимутся в цене. Тогда мы их продадим как коллекцию и еще немножко не как коллекцию, но дороже, и ты сумеешь купить себе приличное жилье. А я подарю тебе на новоселье исфаган. Как тебе нравится мое предложение?

— Что ты будешь с этого иметь? — спросила я, прищурив глаз.

— Хорошо. Правильно. Ты быстро учишься, — похвалил меня Бенджи. — Я буду иметь с этого моду на твои фитюльки. Мне их наштампуют столько, сколько надо. Твои будут подлинные, мои — не совсем, но я все равно заработаю больше тебя.

Я открыла рот, чтобы ответить, что согласна, но Бенджи уже не видел ни меня, ни лавки, ни нашего общего финансового будущего. Лицо его опало, кожа прилипла к вискам и желвакам, глаза покрылись поволокой, а шея вытянулась в направлении входа. Там, невнимательно разглядывая выставленный на продажу хлам, стояла огромная девка, плотно сбитая, высокая и полностью себе на уме.

Я бы не назвала ее красивой в обычном понимании этого слова. Нет, красивой она не была. Она была… большой, лепной, великолепной! Такое непросто объяснить, но я попробую. Только прежде вам придется честно ответить на вопрос: красив ли Гибралтарский пролив? А если честно, то ответить вы не сможете, поскольку пролив не находится в категории красоты. Вот и девке, застрявшей у входа в пещеру Бенджи, не подходила эта категория. Девка — ни женщиной, ни девушкой, ни барышней ее не назовешь, да и ничего бабского в этой натуре не проступало — была мощной. Рядом с ней люди и вещи казались малозначительными. В ней все было большим: глаза, губы, нос, руки, тело. Большим и сплоченным. Ничто не могло и не должно было быть ни большим, ни меньшим. По взгляду Бенджи я поняла, что это и есть Чума, его большая и отвергнутая любовь.

Бенджи был великим зазывалой. Кто бы ни остановился у дверей его лавки, должен был войти внутрь. Если бы Бенджи не удалось его зазвать, это выглядело бы поражением, а Бенджи не знал поражений. Но сейчас он молчал, позволяя Чуме медлить у входа.

Молчание Бенджи было громче любого крика. Оно могло перекрыть трубные звуки стада слонов. Бандеранайке бы научиться столь громогласному молчанию. Но Чума казалась сильнее даже этого молчания. Однако, помедлив, она все-таки вошла. Переждала, прислушалась, убедилась, что безмолвный призывный крик Бенджи смолк, и переступила через порог. Подошла к нам, молча взяла в руку финджан, болтнула его и выпила остатки кофе прямо из этой медной кастрюльки. Бенджи вскочил, намереваясь сварить новую порцию кофе, но Чума остановила его коротким движением руки.

— Я получила твою записку. Где она?

Бенджи суетливо кинулся к чему-то большому, прикрытому старой бархатной скатертью. Он сдернул скатерть, и глазам предстала деревянная мадонна, покрытая облезшей краской. Плащ, как водится, синий, платье красное, нос отбит, волосы посерели от пыли и босые ноги в наростах засохшей слюны от прикладывавшихся к деревянной ступне слюнявых губ. Деревянная церковная скульптура, не лучший образец, лицо глупое, внутренней энергии ноль. Елы-палы, зачем понадобилась Чуме эта матка-боска, сработанная плохим подмастерьем?

— Ну как? Нравится? — спросила меня Чума.

Я осторожно пожала плечами. Не перебивать же Бенджи торговлю!

— А мне нравится, — сказала Чума с вызовом. — Как раз то, что надо, чтобы устроить Шмулику понос.

Я не очень-то понимала, как именно деревянная мадонна, уволенная из церкви по старости или украденная из нее по просьбе Чумы, могла устроить понос какому-то Шмулику.

— Беру, — сказала Чума. — Сколько?

— Она ничего мне не стоила, — просительно взглянул на Чуму Бенджи.

— Назови цену, я дам вдвое больше, — спокойно ответила Чума.

— К которому часу доставить?

— Сама заберу. Сейчас. Вот она поможет мне донести, — Чума кивнула в мою сторону. — Это твоя русская, правда? Я согласна с ней познакомиться. Заверни куклу в скатерть и свяжи концы, — велела, повернув в мою сторону лицо градусов на семнадцать.

Я совершенно не собиралась подчиняться приказам этой дамы.

— Это рядом, — обратилась ко мне Чума неожиданно ласково. — А я напою тебя настоящим кофе, не этой бурдой.

Бенджи покраснел и опустил голову.

И мы пошли. Идти и вправду было недалеко. До улицы Яфет, потом вверх и тут же вправо. А там я запуталась. Мы вошли в ворота, спустились в подвал, поднялись по одной из трех лестниц вверх и вышли во внутренний дворик, украшенный обсыпавшимся гипсовым львом, из пасти которого торчали ржавая арматура и резиновая трубка. Из трубки капала вода. Рядом с этим, с позволения сказать, фонтаном стояла большая клетка для попугая. Для очень большого попугая. Клетка для попугая в человеческий рост. В клетке копошились куры. Со двора мы вошли в подъезд, украшенный дверью из ажурного чугуна. А за дверью лестница поднималась в синее небо, по которому медленно тащились облака.

— Пришли, — сказала Чума.

Она отворила большим ключом небольшую деревянную дверь, за которой открывалось самое невероятное помещение, какое мне приходилось видеть. А уж я навидалась этих старых яффских домов, посещая приятелей и присматривая жилье для себя.

Чумин дом и домом назвать нельзя было. Развал дома, макет, разрез по вертикали, геометрическая проекция или в крайнем случае декорация. Посреди большого помещения зияла пустота в два этажа, прикрытая сверху большим куском белого пластика. По бокам пустота была поделена надвое по горизонтали. Но и там ничто не напоминало нормальный архитектурный уклад, потому что вертикали нигде не доходили до горизонталей обоими концами, — то, что должно было называться стенами, либо не начиналось от пола, либо не доходило до потолка. Забираться на верхнюю половину нужно было по нескольким деревянным лестницам, каждая из которых была не шире стремянки. И в этом развале, разрезе, макете, в этой декорации прочитывался смысл, была своеобразная гармония, создаваемая торшерами, рыбацкими сетями, канатами и железными тросами, через которые были перекинуты ткани разных расцветок.

— Нравится? — деловито спросила Чума.

— А что это? — неуверенно спросила я.

— Разрушенный дом. Его обнаружила Берта, моя покойная мамаша. До того мы жили в подвале, где было много котов и крыс. Пятнадцать лет мы прожили здесь, после того как Яаков приказал двум арабам сложить нам крышу. Еще он провел электричество прямо от уличного столба. И никому это не мешало. А потом мэрия решила отдать разрушенные арабские дома художникам. И Шмулик получил ордер на наш дом. Но рынок нас отстоял. Бенджи с ним поговорил, и Шмулик испугался. Он сидел в дворике у фонтана и трясся от злости и страха. Мне стало его жалко, и я впустила это дерьмо в свой дом. С тех пор мы живем тут вдвоем, то деремся, то трахаемся. Но дом мой. Шмулик это знает. Давай поставим это деревянное чучело вон у того столба, а потом будем пить кофе.