Я задрала голову:

— И как мы ее туда затащим?

— У меня есть подъемник.

Чума указала на трос, перекинутый через подвешенный под потолком блок. Мы обвязали скульптуру веревками, привязали ее к тросу, и мне пришлось лезть по стремянке на второй этаж с веревкой в руке. Я придерживала скульптуру при помощи веревки и направляла ее движение, Чума крутила ручку, мадонна дергалась, кренилась, грозила выскользнуть из веревок, которыми мы ее обвязали, но в конце концов встала на предназначенное место. Можно было только подивиться Чуминому пониманию пространства: мадонна царила над всем этим безумием плоскостей и пустот, а ее манерно сложенные пальцы посылали благословение в каждый угол дурацкого Чуминого дома.

— На черта она тебе? — спросила я раздраженно.

— Насолить Шмулику. Он из набожных. Его от одного вида этой идолицы будет мутить и крутить днем и ночью.

— А зачем тебе это? Чтобы его крутило и мутило.

— Я хочу его выжить.

— Так скажи Бенджи. Пусть пугнет этого недоноска еще разок.

— Бесполезно. У него есть ордер. Пока Шмулик живет тут, его пакости хотя бы на виду. А если он начнет делать их издалека, мне придется иметь дело с чиновниками из мэрии, что еще хуже. Здесь Шмулик боится Бенджи. И меня тоже. А с чиновниками и полицией никто не хочет иметь дела. Ни я, ни Бенджи. Бенджи даже разыскал настоящих хозяев дома. Они живут в Канаде. Хотел купить этот дом для меня, потом судиться с мэрией. Но они заломили такую цену, что никому не по зубам.

— Даже Бенджи не по зубам?

— А что Бенджи? Думаешь, он миллионер? Трепло он. Ты его побаивайся. Он перс. А они коварны, как арабы, но намного хитрее.

— Бенджи тебя любит.

— Знаю. Мне от этого ни тепло, ни холодно. У меня есть план. Они дают дома художникам, так? Вот я и стану художницей. Шмулик нищий, но он умеет рисовать. И он меня учит за еду и за деньги на травку.

— Можно посмотреть твои картины?

— Еще нет. Но скоро будет можно. Я хочу сделать выставку. Бенджи сказал, что ты понимаешь в картинах и выставках. Я хочу, чтобы ты мне помогла. Он сказал, что ты лоха. Я не думаю, что ты лоха. Просто ты еще не понимаешь, где ты живешь. Я буду опекать тебя, а ты меня, хорошо? А что ты делаешь в Яффе?

— Болтаюсь. И немного работаю. У Кароля в лавке.

— На зарплату?

— За проценты.

Услыхав это, Чума помрачнела. Сверкнула глазами, но ничего не сказала.

— Ты знаешь Кароля? — спросила я осторожно.

— Знаю. Передай ему, если тронет тебя, будет иметь дело с Чумой.

— Думаешь, он испугается?

— А ты передай. Давно ты у него?

— Полгода.

Чума недоверчиво покрутила головой.

— Это ж надо, как меня живопись захватила! Совсем не знаю, что делается в Яффе, — выговорила она себе с неудовольствием. — А раньше ты где жила?

— В Шаарии. Ты знаешь, где это?

— Знаю. Главная достопримечательность — автобусная остановка.

— Ага. А тебя туда как занесло? Эта Шаария, она не по пути никому и никуда.

— Меня держали в интернате неподалеку. Социальные пробовали забрать меня у Берты. Ее часто запирали в дурдом. А я убегала от них семь раз — два раза от приемных родителей и пять из интерната. Потом они оставили меня в покое.

— Ты так любила эту… Берту?

— Ненавидела. Но кто-то должен был о ней заботиться. Она не всегда была сумасшедшая. Когда-то она играла на рояле и читала книжки. Это было в городе Лодзь. А потом она бежала от немцев и скиталась по деревням. В одной деревне ее держали в собачьей будке. На цепи с ошейником. След на шее так и остался. Она говорила, что ей обязательно надо повеситься, потому что след от веревки уже есть.

— Чем она занималась?

— Воровала. Попрошайничала. Она не хотела брать немецкие деньги, да они ей и не полагались. Она же бежала по пути в концлагерь.

— А кто твой отец?

— Черт его знает. Берта забыла сделать аборт. Она часто забывала. Потушить огонь, закрыть кран. Пока я не подросла, мы не ели горячего, потому что Берта могла спалить дом. Меня на базаре подкармливали.

— Ты говоришь о ней хорошо. Ты ее не ненавидела.

— Ненавидела! Я бегала не только из интерната, но и от нее тоже. Она всего боялась. Боялась, что меня увидят фрицы и заберут в публичный дом. Закрывала меня на ключ. А когда я сбежала в последний раз… на три дня всего… и вернулась… она висела там… — Чума показала на столб, к которому мы привязали деревянную мадонну. — Сволочь! Она знала, что я вернусь. Я всегда возвращалась. И она повесилась, чтобы меня проучить. Сволочь!

Мы помолчали. Кофе, который сварила Чума, был и вправду особенный. Густой и терпкий, с укрощенной сахаром горечью. Он проникал в кровь и придавал телу крепость. Хороший кофе, лучшего я нигде не пила.

— А может, и не сволочь. Может, она решила, что меня схватило гестапо. Она всегда этого боялась. Расскажи мне лучше про Яффу, — попросила Чума. — Что ты тут видишь? Я родилась в Яффе, выросла в Яффе, состарюсь в Яффе, эта Яффа мне так надоела, что кишки выворачивает, но ничего другого я не знаю и, видно, ни на что другое не гожусь.

— Здесь хорошо, — сказала я и задумалась. — Лучше, чем в других местах. В Израиле, я имею в виду. У израильских городов нет истории, а здесь на каждом камне кто-нибудь уже сидел, стоял…

— Скажешь тоже! А Иерусалим?

— Там другое. Там стоял и сидел не кто-нибудь, а некто уже описанный и известный. Там у каждого камня есть имя. Долина привидений, Крестовая долина, башня Давида, купальни султана. А здесь камни ничьи, но они много повидали. Знаешь, что мне рассказала Това… ну, которая открыла забегаловку напротив Сами и печет болгарские бурекасы лучше, чем этот знаменитый болгарский турок…

— У нее была свекровь турчанка. Она от нее научилась. Так что она тебе сказала? Видишь, почему тебя надо было об этом спросить? Мне бы и в голову не пришло есть у Товы бурекасы и слушать ее дурацкие рассказы. Что она может рассказать? Заспала свою жизнь, как младенца, и даже поплакать по этому поводу не собралась.

— Она мне рассказала, как тут все раньше было. Когда дома еще не хотели умирать, а наоборот, рождались заново. Когда по мощеному булыжнику бегали пролетки, а кавалеры носили усы и трости с фасоном. И деревья на Иерусалимском кольце были молодые, и вороны на них были молодые, и девушки должны были иметь узкие лодыжки. Потому что мужчины в нафабренных усах приподнимали концом трости их юбки. И если лодыжки были толстые, то жениха приходилось искать через сваху.

— Все это она тебе рассказала?

— Ага. Еще она рассказала про десять маленьких кафе на этом кольце и про то, как дамы под, кружевными зонтиками, от солнца, а не от дождя, она эти зонтики называет «парасоль», ходили в кафе под присмотром старых дев и как старые девы портили молодым барышням романы.

— Скажи еще, что этой старой грымзе кто-нибудь испортил роман! Да на нее ни один мужик за всю ее жизнь не позарился! Вот уж кого женили через сваху!

— Ошибаешься. Она говорит, что был один турок по имени Иса-бей, и она ему очень понравилась. А ее тетка сказала этому Исе, что Това — гнилое яблоко, от которого у него все кишки вылезут наружу, если их раньше не выпустит Залман Каро, большой Сулиман, положивший на Тову глаз.

— Помню я этого Сулимана. Огромный идиот с выпученными глазами. Сдох от обжорства. И жену его знаю. Она потом вышла за Мусу-портного. Он и сейчас шьет старикам пиджаки из гнилой шерсти. Старикам неважно, что шерсть гнилая, из старых складов на Флорентине, им важно, что не синтетика. Дикое место эта наша Яффа. Последнее место на земле, где шьют пиджаки по моде тридцатого года.

— Может, еще на улице Шенкин.

— Скажешь тоже! Мода, может, и та же, а шерсть другая! А твоя Това никогда не была за Сулиманом. При ней был маленький кругленький Нисим Полука. Мать у него была из Турции, это я помню. Вредная такая, с косым глазом. Куда этот Нисим девался, не знаю. Исчез вдруг. И старуха пропала. Врет все эта Това.

— А она говорит, что Сулиман был красавец, и трость у него была с лошадиной головой из чистого золота.