Отец Бенджи, Яаков Падизада, торгует за углом старинными монетами и камнями. Не бриллиантами, разумеется, хотя и в них неплохо разбирается, а индийской бирюзой, персидскими гранатами и крашеным кораллом из Таиланда. Он слеп, почти совершенно слеп, но его пальцы легко и быстро отличают настоящую монету времен царя Агриппы от подделки. К нему приходят за советом из отдела нумизматики в музее, и он консультирует этот отдел бесплатно, выполняя сионистский долг. Яаков говорит по-польски и понимает по-русски, поэтому мы с ним друзья. Я не покупаю у него ни монет, ни гранатов с бирюзой, я вообще ничего не покупаю, кроме мелочей вроде бецалелевского китча, которым грош цена в базарный день, но это никак не сказывается на наших с Яаковом отношениях.

Правда, Яаков и Бенджи знают, что если я положу глаз на какую-нибудь дорогую вещицу, за ней придет Кароль. И они будут торговаться с ним до хрипа, и то ли сторгуются, то ли нет. Но и это не сказывается на наших отношениях. Падизады верят в мой добрый глаз, говорят, что, если я покупаю что-нибудь с утра, день у них получается удачный. Поэтому и отдают мне мой китч за гроши, надо же дать мне заработать.

А бецалелевский китч — это бронзовые поделки, которые выпускало заведение Бориса Шаца в довоенные, военные и ранние послевоенные годы. Европейские художники зарабатывали в этом заведении спасительные для них копейки, создавая эскизы для кошмарного вида бронзовых безделушек, которые отливали иммигранты из Йемена. Вроде зажигалки с оселком, изображающей сатира, но с пейсами и феской на голове. Или наподобие ростральной колонны с причаленной к ней китайской джонкой, из которой еврейский бородатый кули достает свиток Торы. Между колонной и джонкой оставлено место для бумаги, а в колонне спрятан нож для этой бумаги, увенчанный рокайльным бантом и шестиконечным щитом Давида.

Бенджи разыскивал для меня эти бронзовые несуразности, а слепой старец Яаков наставлял меня в сионизме, иудейской нумизматике, камнях и правилах торговли антиквариатом. Это он рассказал мне о Великом караванном пути, по которому по сей день в валких корабликах, на ослах и верблюдах, а также в мешках на спинах контрабандистов путешествуют камни, монеты и антиквариат.

Вообще-то антиквары заливают так, как и не снилось охотникам с рыбаками. И суеверны они не меньше. Но старец Падизада уже не играет в эти игры. Он передал священные книги старшему сыну, гаону^[4] Меиру Падизада, корпящему над этими и другими фолиантами в одной из иерусалимских ешив, а байки отдал Бенджи, который и передает эту устную тору дальше, неукоснительно ссылаясь на авторитет дедов и прадедов. Мне же старец сообщает то, что Меир знать не хочет, а Бенджи не в состоянии понять и оценить. А знание — каждая крупица его — не должно пропасть втуне. Особенно сионистское знание.

Из рассказов слепого старца вырисовывается вот какая картина: не бурный, но постоянный ручей подделок и подлинных раритетов течет сегодня, как тек сто и двести, и триста лет назад из Азии в Европу и обе Америки. Только сейчас он не убегает прямым ходом из Каира, Тегерана и Багдада за моря и океаны, а заворачивает на Блошиный рынок в Яффе. И в этом заслуга Яакова и еще нескольких семей, использующих старые и даже старинные связи на благо нового еврейского государства.

Как-то Яаков позволил мне спуститься в подвал своей крошечной лавки, некогда служившей подсобкой для лавки, в которой нынче торгует Бенджи, чтобы увидеть сундуки. Старые железные сундуки, деревянные сундуки, окованные железом, и даже просто фибровые чемоданы, какие евреи Лодзи тащили с собой в Маутхаузен, Аушвиц и Берген-Бельзен. Слепец безошибочно вставлял в замки нужные ключики из большой связки, откидывал крышки и — о! Сезам надо видеть, описывать его бесполезно.

В одном таком старом чемодане лежали, например, связки жемчуга — розового, сероватого, лиловатого, коричневого и даже зеленоватого. От бусин шел собственный свет, он был особенно хорош в полутьме и чем-то напоминал поразившее меня в первый день знакомства с Яффой чернильное свечение башен и минаретов.

Яаков согласился с этим сравнением и добавил, что свечение требует полной луны и перебоев с электричеством. Значит, в тот вечер, когда мне было позволено увидеть это жемчужное сияние, опять плохо работала проклятая Электрокомпания, в которой у старца Яакова есть сионистская доля. Он купил акции этой компании, еще живя в Лодзи. Сколько у старца акций — большой секрет, но Бенджи и его дети, и их дети должны эти акции беречь и не продавать даже в черный час, потому что Израиль вечен.

Я могла бы рассказывать о старце Яакове и его тайных сокровищах часами, но речь в этой главе должна была пойти не о Бенджи и не о старце Яакове, а о Чуме. С ударением на первом слоге. В лавке Бенджи я с ней и познакомилась. Ее мамаша, блажная Берта, получала через Бенджи ежемесячное содержание от Яакова Падизады. Через Бенджи, потому что старец Яаков не желал слушать Бертины причитания и не выносил исходившего от нее запаха.

Но Берта недавно умерла, а Чума денег не брала. Она приходила к Бенджи поболтать и выпить чашечку кофе. И Бенджи ее любил. Не братской любовью, а любовью мужской, персидской, бурной и многословной. Однако Чума на эту любовь не отвечала даже простой женской привязанностью. Она приходила и уходила, покупала старье и всегда платила. Торговалась, но в меру. И никогда ничего не брала в подарок. В долг брала, а в подарок — нет, и это обижало Бенджи.

Бенджи давно пора было обзаводиться семьей, чтобы было кому передать акции сионистской Электрокомпании, но Чума идти за него отказалась, а все остальные женщины в мире были хуже. Бенджи не хотел себе жены хуже той, которая лучше. И старец Яаков устал с ним ругаться.

— Если Чума не пойдет за тебя в этом году, — сказал он сыну в прошедший праздник Рош га-Шана^[5], — я сам приведу тебе невесту.

Дни облетали с календаря, Бенджи нервничал и тосковал, а Чума пожимала плечами и говорила «нет». Старец Яаков шутить не любил, и Бенджи собирался под хупу с той, которая хуже, становясь ото дня ко дню все более злым и молчаливым. Я страстно желала познакомиться с Чумой. Почему-то мне казалось, что я смогу уговорить ее пойти за Бенджи. Ну кто она такая, эта Чума, дочь Берты, сумасшедшей нищенки с рынка Кармель?! И чем ей Бенджи не пара?!

В тот день, когда судьба свела меня с Чумой, я провела большую часть обеденного перерыва в лавке Яакова, где обмазывала монеты вонючей смесью, проверяла химией интуицию слепца. Смесь зеленела или оставалась серой точно в соответствии с предсказаниями старца Яакова. Старец пытался не реагировать на мои восторженные возгласы, но к каждой своей новой победе присовокуплял рассказ о былом подвиге. Так я узнала о тайне золота Пенджаба, о том, как отличить настоящих скарабеев от поддельных, и о фальшивомонетчиках Нимбароды, мелкого пустынного племени, хранящего старинные формы для отливки поддельных монет. Этого улова мне хватило, и я отправилась к Бенджи пить кофе.

В темной пещере, куда свет проникал только через ворота, заставленные старыми торшерами, афганскими самоварами, бедуинскими медными котлами, ливийскими седлами, остатками рижских и японских сервизов и прочей ерундой, на которую Бенджи рекомендовал мне не обращать внимания, было тепло, пыльно и тихо. Свет от многочисленных зажженных светильников отражался в тусклых витринах, выбивал искру из развешенных по стенам бус, венецианских, гранатовых, янтарных и прочих, пробуждал к жизни богемское стекло и играл на серебряных блюдах, на черенках ножей из слоновой кости и в скоплениях хрустальных рюмок всевозможных размеров и форм.

Бенджи сидел в продавленном вольтеровском кресле, а я примостилась на покрытой персидским ковром кушетке. Ковры, скатанные в рулоны и сложенные в штабеля изнанкой наружу, занимали всю заднюю стену пещеры от пола до потолка.

Бенджи варил кофе на спиртовке.

— А ты не боишься, что твой драгоценный склад обчистят? — спросила я. — Тут этих исфаганов на миллионы, а стенка хлипкая, ее простое кайло возьмет.