Египет встретил нас сорокаградусной жарой, теплым морем, солнцем и фруктами. Я был в Шарме множество раз, имел там огромное количество приятелей-арабов, поэтому встречали нас по-царски. Нас – это меня и Андрюшу, тогда еще восьмилетнего нежного и ласкового мальчика, который в своих песнях не пел, что он «горячий ублюдок» и «ставит лайки на могилы». Мы жили в отеле, где кормили круглосуточно и мило улыбались, а мое знакомство с начальником службы безопасности давало мне неограниченные права гостя. Андрея в его кепках и панамках нежно тискали аниматоры, а он старался далеко от меня не отходить, греясь в лучах моего величия. С сожалением он рассуждал о том, что дома нет такой роскоши, общественной любви и почитания. Больше всего его восхищал «шведский стол» – безграничный выбор, включающий сладкое и фрукты, каждый раз выбивал почву из под его ног. Еды в него влезало по тем временам немного, и он с сожалением оглядывал горы мороженого, вздыхая им вослед. Садясь за стол, я брал омлет и отпускал сына в атаку за его желанными блинчиками с шоколадом. Каждый раз я просил его набрать мне стакан апельсинового сока, и каждый раз он приносил то полстакана, то треть, то вообще на дне. Списывая это на детское нежелание ждать, пока наберется полный стакан, я молчал и гонял его по паре раз. Но когда он принес полстакана вишневого сока, я удивился. «Апельсинового нет», – пояснил любимый сыночек, обмазывая тоненький блин толстым слоем шоколадной пасты.

Черные сомнения закрались мне в душу. При входе стояли огромные бочки с соками и уж точно не было нашествия гуннов, выпивших весь апельсиновый. На мой вопрос, где он берет сок, Андрей махнул рукой куда-то за спину. Я отобрал у него блинчик и, наклонившись поближе, попросил показать. Вздохнув от непроходимой отцовской тупости, он отвел меня к столу… на который официанты сносили грязную посуду. Я посмотрел в его не знавшие сарказма детские глаза и подумал, за кем, интересно, из наших отдыхающих соседей я уже неделю допиваю сок.

Сзади слышится грохот, но я не оборачиваюсь. Я знаю, что это мой младший сын в приступе радости от наступившего дня атаковал стенной шкаф и, как и каждое утро, плохо закрепленная полка обрушилась на пол. Я давно мог бы ее закрепить, но Пашка каждое утро субботы так счастлив, снося эту полку, что я не хочу лишать его радости разрушения. Слышится радостный визг и шлепки – это он победно топчет поверженную полку и одежду с неё голыми ногами. Секунда – и он прыгает на меня сзади, едва не задушив, валится вместе со мной на кровать, утыкаясь носом в шею, хватая за нос и за уши. Через пару месяцев моему младшему сыну будет уже десять лет, но природа сыграла со мной злую шутку, и у меня, такого самоуверенного нарцисса, появился сын, который не похож на обычных детей. Он сильнее, красивее, больше… но вот он скачет в трусах по квартире и гукает, смеется чему-то своему и не дает мне ни секунды покоя. Он другой, не такой, как все дети. Я терпеть не могу слово «больной»: больной – это когда температура, когда ножка болит, а он – другой. Другой настолько, что я даже не могу описать вам, как сильно он отличается от остальных детей. Я смотрю на него, слышу его смех – с каждым днем он все больше напоминает мне меня. Это ощущение может знать только отец – видеть, как его сын превращается в него самого. Пережив это однажды со своим старшим сыном, я вновь переживаю это с младшим. Я смотрю в его светлые, полные радости и света голубые глаза, и не всегда вижу в них понимание. Каждый раз, когда мой сын стучит своими ладошками в телевизор, я верю, что это не он меня не понимает и не слышит. Я заставляю себя сказать себе: «Это ты его не слышишь. Это ты его не понимаешь».

Знаете что, вот я сижу у постели сыновей несколько лет назад. Я слышу их сопение и храп. Я вижу их разбросанные по кровати ручки и ножки. Я чувствую их детский запах. И эти чувства проникают в меня, как газ, я впитываю их не разумом или сердцем – всем своим телом, душой я всасываю в себя это ощущение, чтобы каждую секунду помнить – вот они. И прошло много лет с тех ночей, когда они спали в одной кровати, а я помню каждой клеткой и сейчас, когда старший Андрей валяется, размахивая волосатыми ногами, слушает музыку, которой я зачастую не понимаю, хрипло разговаривает со своими девушками, помню те ночи. Когда мой младший храпит на весь этаж и будит меня в пять утра, я вспоминаю те ночи. Не потому, что стало хуже, а потому, что прицельной моя нежность к детям была именно тогда. Я приезжаю к своему отцу – дважды деду – и, выходя из машины, жму ему руку. Мой сын, садясь ко мне в машину, жмет руку мне. Он уже давно не целует меня. Он становится мужчиной, и целовать меня в щеку – моветон. А я смотрю на них обоих порознь или вместе и думаю, а все ли я делаю правильно?

Я никогда не говорил со своим младшим сыном. Вернее, я, конечно, говорю с ним постоянно. Я говорю с ним даже тогда, когда его нет рядом, я пытаюсь обратиться к нему. И уж конечно, когда я с ним, когда мы скачем по квартире, когда я тыкаю его носом в теплый живот, и он хохочет. Я злюсь, когда он ворует свое любимое лакомство – кукурузные хлопья. Я стараюсь держать себя в руках, когда он со скоростью урагана Катрин мчится по двору моего дома, вырывая кусты, траву и снося мусорные ведра под удивленные взгляды охранников и дворника. Я молитвенно прижимаю руку к груди, молча прося прощения. Они давно привыкли, хотя к такому привыкнуть трудно…

Пашка ударил своими детскими ладошками по машине скорой помощи, которая стояла во дворе. Он просто играл и уж точно не мог нанести никаких повреждений микроавтобусу с красными крестами. Водитель так не думал. Унылый крепкий мудак в форме вылез с переднего сидения и начал орать на моего сына, который испуганно отбежал в сторону своей няни, совсем не понимая, что происходит. Меня, бредущего по двору за ними, он не увидел. А я увидел, в тысячный раз в своей жизни увидел, как первобытная глупость и злость выливается на моего ни в чем не повинного, не виноватого в собственном изъяне сына. Как и сотни раз до этого, красная пелена застлала мне глаза, и дальше я помню все урывками. Помню, как я бил в дверь скорой, а водитель пытался кричать на меня через приоткрытое стекло. Помню, как все-таки вырвал дверь и за ноги вытащил его, хватающегося за руль. Как пытался, с лицом, видимо, изуродованным яростью, вколотить его в асфальт двора. А потом, когда охранники дома сбили меня с ног, оттаскивая от него, я увидел уже забывшего обо всем Пашку, носящегося концентрическими кругами и совершенно не обращающего внимания на меня, и сплевывающего кровь водителя, которого поднимали вышедшие из парадной врач и фельдшер. В тот момент я почувствовал полную пустоту внутри. Я вдруг понял, что как бы я ни хотел и что бы я ни сделал, мой сын не станет частью этого мира. Что эта странная исповедь не принесет никаких плодов. Родители крепче прижимают своих детей, увидев моего ребенка. Я слышу замечания, сказанные поучительным тоном, и мгновенно превращаюсь в сумасшедшего, готового избить вредную старуху или дать подзатыльник подростку, которые не сумели сдержать язык за зубами. Это не моя вина и не их – просто мир такой.

Раньше, лет семь назад, когда только-только стало известно, что ничего нельзя поделать, когда Пашка был еще маленьким и пухлым ребеночком, я мечтал, что вот еще пара лет и найдут способы лечить мозг таких детей. Я представлял операционную, полную света, и врачей в зеленых халатах. И как один из них выходит, улыбаясь над стерильной маской, и сообщает мне, что все хорошо, что пройдет пара дней и мой сын улыбнется мне осознанно. Так я мечтал. А потом вдруг понял, что эти надежды гнетут меня и похоронил их в себе. Зарыл так, чтобы ровная земля была сверху. И с тех пор, когда этот зомби фантазий пытается вылезти, я каблуками заталкиваю его обратно. Я сказал себе: твой сын вот такой, ты никогда этого не изменишь, смирись. И не смирился.

В последнее время я не могу писать ни о чем и ни о ком, потому что перед моими глазами все время стоит мой младший сын. И для меня эти истории о нем, «солнечном» ребенке – единственный способ рассказать самому себе, чего я так боюсь и жду. Думаю, это оттого, что он из маленького бестолкового карапуза превращается уже в полноценного подростка. Но все такого же бестолкового. Когда-то, много лет назад, я прочел одну книгу – кажется, Никулина, где герой выбирал между смертью, вернее, самоубийством, и продажей души. И когда некая сила предложила ему любое желание в обмен на эту самую душу перед прыжком с небоскреба, он согласился. Речь не о том, что выбрал он, а о том, что, прочитав это двадцать лет назад, я мечтал оказаться перед таким выбором – и мои желания менялись калейдоскопом каждый день. Деньги, власть, здоровье, мировое господство и умение телепортироваться. Не вспомнить всех безумств, которые я хотел получить в обмен на невнятный товар в виде своей души. И вот волосы поседели, ум помрачнел – и у меня есть лишь одно желание. Если передо мной взовьется дым нечисти, которая захочет забрать меня с собой, я скажу, что единственное, чего я желаю – это чтобы мой сын, моя плоть, стал нормальным. Чтоб я услышал его голос, как он выговаривает слова. Я думаю, что даже не воспринял бы это как чудо. Просто, если это произойдет, если он возьмет меня за руку, и мы пойдем вдоль парка, болтая о солнце, то я навсегда забуду всю свою жизнь до этого, считая ее выдумкой, затянувшимся сном, зыбью, понимаете?