Полностью обнажив израненные, обросшие ракушкой корпуса и как бы стыдясь своей наготы, тральщик и лодка притаились в сырой глубине дока Трех эсминцев. Вдоль одной из его гранитных стен тянулся огромный, выцветший за лето кумач: «Убей фашиста выработкой!»

Корабли стали обрастать лесами. Приняли кабели — чтобы не бить свои моторесурсы, а получать электричество с берега, от заводского энергохозяйства.

Прошло несколько дней. На лодке началось шевеление — там появились, затопали по лесам, окружавшим округлое, бокастое ее тело, мастера из корпусного и механического цехов. А на «Гюйс» пока никто не приходил.

— Если гора не идет к Магомету, — сказал Иноземцев на четвертый день за обедом, — то что делает Магомет?

— Верно, верно, Юрий Михайлыч, — поддержал Козырев, поднеся ко рту ложку перлового супа. — Идите к начцеха, помахайте у него под носом дефектной ведомостью. А то что ж это — на лодке густо, а у нас пусто.

— Не удивительно, — заметил Балыкин, — подводникам теперь — главное внимание.

— Так-то так, но все равно ведь лодка не выйдет из дока раньше, чем мы. Выпускать-то нас вместе будут. Ступайте, механик. Бейте челом. Качайте права.

Идти в корпусный цех было недалеко: взошел по сходне, перекинутой с палубы на стенку дока, и вот они перед тобой — ворота приземистого одноэтажного цеха. Иноземцев остановился, окинул взглядом заводской пейзаж — темно-красные корпуса, трубы, мачты, краны над доками и южной стенкой Военной гавани и низкое небо над суровым этим берегом, одетым в гранит и кирпич, — серенькое небо, набухшее дождями. Еще одно военное лето уходит, снова подступает к Кронштадту осень. А войне не видно ни конца ни краю, весной еще была надежда на крутой поворот к победе, а теперь… Теперь бои под Клетской и у Минвод, вчера пал Майкоп, немцы рвутся к Волге и Каспию…

Ты уехала в глубокий тыл, в Саратов (подумал он), а война грохочет тебе вслед, катит горячей, пыльной степью к Волге… Кто бы мог подумать, что враг прорвется в такую глубь страны… И этот приказ, который нам недавно читали: «Родина переживает тяжелые дни… отступать дальше нельзя… ни шагу назад!..» — каждое слово приказа отдавало набатным звоном… Сколько нас уже легло — на земле и на море… сколько людей и кораблей… А все мало, мало, мало!

В корпусном цехе прерывисто громыхали вальцы, обкатывая раскаленное докрасна железо. Иноземцев прошел к чугунной лестнице, что вела к конторке начальника цеха, и тут встретился ему один из здешних мастеров — меднолицый, скуластый парень с рябью вокруг носа, в мичманке, надвинутой на выгоревшие брови. Он зимой на «Гюйсе» делал сварочные работы в тральном трюме… как же его звали… Речкин?.. Речистый?..

— Начальник у себя, не знаете? — спросил Иноземцев.

— Нету, — разжал тот твердые губы. — Обедает. — И прошел было мимо, но вдруг остановился, оглядел Иноземцева быстрым взглядом. — Вы с «Гюйса» механик?

— Да. Когда вы у нас работу начнете?

— Скоро начнем.

— А точнее? «Скоро» — понятие растяжимое.

— Не растянем, — сузил мастер захолодавшие глаза. — Уж постараемся вас поскорее в море вытолкнуть.

Иноземцев вспомнил: Речкалов его фамилия. Что-то неприязненное почувствовал он в прищуре этого Речкалова. И слова его показались странными — «в море вытолкнуть»! Впрочем, смысл тут может быть простой: надо быстрее освободить док для других кораблей. Доков мало, а кораблей, нуждающихся в ремонте, много.

А вот и начальник цеха идет.

— Здравствуйте, товарищ инженер-капитан второго ранга! — сказал Иноземцев, руку бросив к козырьку.

— Здрасьте, — буркнул Киселев и, не глядя, прошел мимо.

Иноземцев поднялся вслед за ним и вошел в кабинет. Киселев недовольно посмотрел на него.

— А, это вы, лейтенант. — Сел за стол, на котором лежали разграфленные листы бумаги. — Очень приятно. Что у вас?

— Мы стоим четвертый день в доке, товарищ начальник, и до сих пор…

— Знаю, знаю. Строитель занят на другом объекте. Как только освободится, займется вашим тральщиком. — Киселев, наморщив высокий лоб, переходящий в лысину, задумчиво посмотрел на Иноземцева: — Вы, кажется, по образованию кораблестроитель, лейтенант?

— Да, но на последнем курсе…

— Вас перевели в Дзержинку. Помню наш разговор. — Киселев закурил, протянул и Иноземцеву серебряный портсигар, набитый «беломоринами». — Курите. А что, лейтенант, если я вам сделаю одно предложение?.. Да вы сядьте.

— Какое предложение? — Иноземцев сел на стул под черной тарелкой репродуктора, в которой пощелкивал метроном.

— Как вас зовут? Юрий Михайлович? Понимаете, Юрий Михайлович, у нас нехватка инженеров. Строителей. Просто позарез… А вы — с кораблестроительным образованием…

— Не выйдет, товарищ начальник, — улыбнулся Иноземцев. — Кто ж отпустит механика с плавающего корабля в разгар кампании?

— Кампания подходит к концу. А насчет того, кто отпустит… Я бы переговорил с Гордей Ивановичем.

— С Гордей Ивановичем?

— Ну да, с Левченко, — назвал Киселев фамилию командира Кронштадтской базы. — Мы хорошо знакомы, плавали вместе. И если вы согласитесь…

Призадумался Иноземцев. За год с лишним он освоился с корабельной техникой, стал приличным эксплуатационником. Дизеля, топливные насосы, вспомогательные механизмы требуют от него постоянных забот. Постоянных и однообразных… А тут — судоремонт!

— …Немного в окладе потеряете, — говорил меж тем Киселев. — Но зато у нас…

Судоремонт во всем своем многообразии… В каждом случае ищи новое техническое решение…

— Похлопочу насчет квартиры, — продолжал соблазнять Киселев. — Корабельная каюта — жилье неплохое, но квартира на берегу…

Да, но как же я буду без своих мотористов (думал Иноземцев), без прекрасного ощущения движения в море, рожденного моей волей… без трепа в кают-компании?..

Он ткнул окурок в пепельницу — спиленное донышко снарядной гильзы — и поднял взгляд на Киселева.

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга, но видите ли… Хочу еще поплавать.

Стучал, отмеряя уходящие секунды, метроном. Приглушенно доносилось снизу громыхание вальцов.

— Ну, как хотите, лейтенант. — Киселев согнал со лба морщины и уткнулся в свои разграфленные листы. — Я, собственно, и не полагал, что вы… Все же прошу подумать.

Спустя два дня на стенке дока появились судоремонтники. Это была бригада Толи Мешкова. Не спеша шли под моросящим дождем, на плечах несли, как ружья, тяжелые серебристые конусы пневматических молотков.

Было темноватое утро конца августа. Только-только отбили четыре полные склянки — восемь часов. Боцман Кобыльский покуривал у кормового среза, косился на рукава собственного кителя с тремя нашитыми новенькими лычками, — на днях вышло боцману повышение в звании, был он теперь главный старшина.

Увидев прибывшую бригаду корпусников, боцман гаркнул:

— Привет рабочему классу! — И, присмотревшись, добавил: — Только чего это вы такие мелкие?

— Здорово, траленыш, — дерзко ответил Федотов по кличке Стропило, обжигая губы последними затяжками филичевой самокрутки. — Что это ты весь корпус помял? С гармошкой, может, спутал?

— Смотри-ка, языкастый! — изумился боцман. — Сам-то родом откуда?

— Ну, с Бердянска.

— Друг, да мы ж земляки с тобой! Я ж с Мариуполя! — расцвел улыбкой боцман.

— Мы мариупольским юшку из носу пускали, — хладнокровно ответил Федотов. — Где ваш механик? Дрыхнет, что ли, так его так? Гони его сюда! Чего мы будем под дождем тут…

Кобыльский, покачав головой на нахального земляка, пошел звать механика.

Поднялся из машины Иноземцев, подошел к сходне:

— Кто меня спрашивал? Я механик.

— Здрасьте, — Мешков сбежал к нему на верхнюю палубу. — Пока мастер не пришел, давайте с вами посмотрим объем работ.

— Я, мальчик, не люблю, когда так неуклюже пытаются меня разыграть, — сказал Иноземцев сердито.

— Ну, как хотите. — Мешков повернулся уходить, но вдруг озорно сверкнул глазами, сказал вычитанную из книжки фразу: — Извините, что привел вас в дурное расположение духа.