— Мариуполь — это где селедку заместо компота кушают?

— В Мариуполе, сынок, — с достоинством отвечает Кобыльский, — таких шустрых, как ты, полетанью выводят.

На мостике сигнальщик Плахоткин, прислушивающийся к разговору, прыскает, рассыпается мелким смехом.

Потянулась по заснеженным кронштадтским улицам, мимо исклеванных осколками домов, мимо баррикад и дзотов, зияющих узкими бойницами на перекрестках, длинная колонна гангутцев.

Слышны голоса:

— Добрались наконец до Большой земли… Это Краков-то Большая земля?.. Я тут на Литках два года трубил… А я — в СНиСе… Эх, Кронштадт, Кроншта-адт, снова, значит, свиделись…

Тем временем к колонне сбоку пристраивались мальчишки.

— Здорово, пацаны кронштадтские! — гаркнул давешний бойкий малый из колонны.

Никто из мальчишек не отвечает на приветствие. Только просят негромко:

— Дяденьки, хлеба…

— Сухарей…

— Хлеба кусочек…

Приумолкли разговоры в гангутской колонне. Бойкий малый всмотрелся в паренька, идущего рядом: потухшие недетские глаза под треухом, надвинутым на брови, резко обтянутые скулы, острый подбородок.

— Мы, понимаешь, тонули по дороге, — как бы оправдываясь, говорит мальчишке бойкий гангутец. — Все, что было, побросали. Ничего у нас нет, никакого имущества…

На другой день после возвращения с Ханко радио сообщило:

Весть мигом облетела корабль. Радость какая! Вот оно, вот оно — наступление! Боцман Кобыльский выскочил на верхнюю палубу с гитарой и, не щадя струн, извлек бурный туш. Наступление! Ребята, работавшие на юте, вразнобой закричали «ура-а-а!». Клинышкин сгреб подвернувшегося под руку Бидратого и чмокнул в плохо выбритую щеку. Бидратый вытер щеку, засмеялся, изумленно глядя по сторонам. Из люка машинного отделения полезли наверх мотористы, трюмные. Орали, шапки бросали, легонько тузили друг друга. Наступление! Боцман наяривал, рвал струны. В затянутое сплошной облачностью декабрьское небо взлетел любимый «Синенький скромный платочек».

Появились командиры, и тут же, на юте, возник сам собой митинг. Балыкин, сдержанно сияя, сказал:

— Внимание, товарищи! Сейчас Совинформбюро сообщило «В последний час», что началось наше…

Весь день только об этом и были разговоры на «Гюйсе». Теперь что же — теперь вперед! Лето было ихнее, зима будет наша. Наша, наша зима! Немца погоним вспять. По заснеженным дорогам, по лесным тропам, по смертным полям — пойдем вперед…

А спустя два дня из штаба ОВРа сообщили, что Козырев утвержден в должности командира корабля. Военный совет флота дал высокую оценку действиям базовых тральщиков в ханковских походах, в том числе и «Гюйса».

Не так-то часто доводилось морякам малых кораблей видеть большое начальство — а тут на «Гюйс» вдруг, без всякого предупреждения, заявился начальник штаба флота. Это был пожилой контр-адмирал из бывших офицеров, сутуловатый, с сухим лицом и аккуратно подстриженными седыми усами. По звонку вахтенного Козырев выскочил из каюты и побежал к трапу встречать контр-адмирала. Тот, не дослушав рапорта, пожал Козыреву руку и сказал:

— Я знал командира Волкова. Хороший моряк. Теперь вижу, что у него достойный преемник. Я доволен вашими действиями, старший лейтенант.

От неожиданной похвалы Козырев качнулся даже. Как от удара взрывной волны. Летом, в июле, «Гюйс» некоторое время участвовал в оборудовании минной позиции у Гогланда и находился в оперативном подчинении у этого самого контр-адмирала — он тогда командовал «Восточной позицией». Волков не раз бывал у него на докладах и инструктажах. В октябре, став начальником штаба флота, контр-адмирал занялся разработкой плана эвакуации Ханко. Со свойственным ему педантизмом он изучил обстановку на театре, сложившуюся после ухода флота на восток, и в течение эвакуации гангутского гарнизона контролировал ее оперативное обеспечение. И хотя конвои несли потери, неизбежные из-за плотности минных заграждений, в целом операция была признана успешной. Теперь контр-адмирал, видимо, считал своим долгом побывать на отличившихся кораблях и поблагодарить их экипажи.

Он велел собрать личный состав «Гюйса» на юте и обратился к строю с короткой речью. Говорил контр-адмирал негромко, лишних слов не употреблял.

— Товарищи моряки, — сказал, обведя строгим взглядом замерший строй. — Мы воюем седьмой месяц. Противник сильный, прижал нас крепко. Но флот мы сохранили, Питер держим. И удержим. — Начштаба коротко рубанул сжатым кулаком. — Началось наше наступление, немца отбросили от Москвы. Теперь все видят: немца можно бить. И мы побьем! С такими моряками, как экипаж «Гюйса», непременно побьем!

Морозный ветер холодил лица гюйсовцев. Они часто слышали слова о долге: «вы должны… ваш долг обеспечить… выполнить свой воинский долг» — это были слова понятные и привычные, как сталь палубы, как лязг тральной лебедки, как требовательный звон колоколов громкого боя. Они и выполняли долг, то есть просто делали свою трудную работу, стараясь, чтобы корабельная техника — разнообразные механизмы войны — работала безотказно. Они и сами были безотказны — но, конечно, не задумывались об этом. И теперь, когда пожилой адмирал сказал, что они хорошие моряки («с такими моряками, как экипаж „Гюйса“» — это ведь похвала, да еще какая), они как бы посмотрели на себя и свою работу со стороны. Им было приятно это. Морозный ветер холодил молодые лица гюйсовцев, они стояли в строю локоть к локтю, и, когда адмирал от имени военного совета выразил им благодарность, они нестройно, но с чувством выкрикнули: «Служим Советскому Союзу!»

Потом начштаба беседовал в кают-компании с комсоставом. Он сидел у торца стола, на командирском месте, сухощавый, со строгими светлыми глазами, с орденом Красного Знамени на кителе, и слушал доклад Козырева о повреждениях и нуждах корабля. Кое-что записал себе в блокнот. Но не обещал ничего такого, что могло бы облегчить предстоящий ремонт. Наоборот, говорил о трудностях с электроэнергией, с материалами, с рабочей силой на Морзаводе.

— В стратегическом плане, — говорил он негромко, — общая обстановка в связи с нашим контрнаступлением под Москвой, по-видимому, меняется. Что это значит? Стратегическая инициатива перейдет к нам. Думаю, что Ставка разрабатывает и новые удары по противнику. Но здесь, на Ленфронте, у нас пока нет достаточных сил для крупной наступательной операции. Пока таких сил нет, — повторил начштаба. — И обстановка остается очень тяжелой. Продовольствие в Питере на исходе. Нормы в третий раз урезаны. До голодного предела. Противник, как вы знаете, пытался прорваться к Новой Ладоге и замкнуть второе кольцо блокады. Именно там, под Тихвином и Волховом, сейчас решается судьба Ленинграда. Значит, и Балтфлота. Могу вам сообщить: противника удалось отбросить. Сего дня утром немцев выбили из Тихвина.

— Это здорово! — вырвалось у Козырева.

— Это очень серьезно, — продолжал контр-адмирал. — Потому что сохранена единственная нить снабжения — ладожская трасса. По льду уже вторую неделю идут в Питер машины с продовольствием. Мы получили указание подготовить автоколонну тыла флота. — Он обвел взглядом повеселевшие лица командиров. — Не надо преждевременно радоваться. Подвоз продовольствия, топлива и других видов снабжения пока еще крайне недостаточен. Нам предстоит очень трудная зима. Предстоят — буду говорить прямо — голод и холод. Блокада будет испытывать нас на прочность и физически и морально. В этих условиях командование флотом ставит задачи… — Он коротко их перечислил. И закончил: — Мы выстояли осенью. Мы должны выстоять зимой и подготовить корабли, все силы флота к весенне-летней кампании. К решающим боям. — Начштаба посмотрел на часы. — Вопросы есть?

Он выждал секунды три и собрался было закончить беседу, как вдруг поднялся Иноземцев:

— Разрешите, товарищ контр-адмирал? Инженер-лейтенант Иноземцев.

— Слушаю.