Он ведет бинокль по рейду. Вон стоят два братца-лидера «Ленинград» и «Минск», систершипы, как говорят на британском флоте. Нет такой величавой мощи, как у крейсера, но тоже ничего. Хорош этот резкий переход от острых вертикалей к горизонталям торпедных аппаратов. А вот эсминец седьмой серии — фок-мачта и труба у него как бы откинуты назад, и это придает кораблю особую выразительность, нацеленность на быстрое движение. Еще эсминец, и еще… много их тут, заветных, на рейде… Ну, это «Яков Свердлов», старый миноносец «Новик» — по высоким трубам видно. Никак не отпустят тебя, старина, на пенсию…
Одна из переговорных труб гнусаво свистнула. Козырев выдернул из раструба пробку, отрывисто бросил:
— Вахтенный командир.
— Андрей Константиныч, — услышал он вежливый баритон инженера-механика, — сколько времени мы простоим на рейде?
— Я не командующий флотом. Что стряслось, механик?
— Понимаете, только что обнаружили на левом дизеле трещину на крышке шестого цилиндра.
Козырев чертыхнулся. Механик на тральце новый, свежеиспеченный, прямо из Дзержинки — дело знает, но очень уж такой… не тронь меня… шпак окаянный…
— Когда вы научитесь, механик, докладывать коротко и точно? Что собираетесь предпринять?
— Придется снять крышку и поставить запасную.
— Сколько времени займет?
— Часа три.
— Начинайте немедля. Я доложу командиру.
Жалко будить командира. Трое суток тот на ногах… да не трое, а, в сущности, все шестьдесят: тральщик с первого дня войны на ходу. А когда корабль в море, командиру спать не рекомендуется. С ним-то, Козыревым, командиру спокойно — может урвать часок-другой. Знает, что он, Козырев, на мостике ушами не хлопает.
Ого, как усилился огонь. По всему рейду рвутся снаряды, вскидываются водяные столбы. Метят немцы, ясное дело, в «Киров», но огонь, в общем-то, ведут слепой: корректировщики, болтающиеся на аэростатах, плохо видят задымленный рейд.
Слепой-то слепой, но как бы не шарахнуло…
Жалко будить командира — а надо. Каждую минуту может понадобиться ход, а тут эта чертова крышка цилиндра. Хорошо хоть, что поломку обнаружили не в походе. Тралец всего несколько часов как пришел с моря, из Куресааре — зеленого городка на острове Эзель. Тишина там стояла удивительная — будто по ту сторону войны.
Канонада нарастает, в сплошном гуле взрыкивают басы крупных калибров — и вдруг все тонет в долгом раскатистом грохоте. Козырев вскидывает бинокль в сторону взрыва. Где-то над кранами и пакгаузами вымахнул толстый клубящийся дым, в нем мелькают быстрые красные вспышки, что-то там продолжает взрываться.
Сигнальщик Плахоткин докладывает:
— В Купеческой гавани — сильный взрыв!
Ну вот, не надо будить командира, сам пожаловал. Всего часок «придавил ухо» капитан-лейтенант Олег Борисович Волков. Крупный, широколицый, он поднимается на мостик. Затяжной недосып не берет командира. Загорелые щеки гладко выбриты — когда успевает только? Светло начищены пуговицы на кителе, обтягивающем могучий торс.
Козырев кратко докладывает обстановку. Услышав о крышке цилиндра, командир проводит по лицу ладонью, будто остаток сна сбрасывает, и говорит:
— Едри его кочерыжку.
А что еще сказать? Техника есть техника, металл устает — у металла свой запас прочности, не человечий…
— Нет у меня для вас трех часов, — басит командир в переговорную трубу. — Побыстрее надо, механик. Нажмите. — И повышает голос: — А я говорю — нажмите!
И кончен разговор.
Свежеет ветер, нагоняя тучи. Косматое, багровое от пожаров, первобытное какое-то небо простерлось над таллинским рейдом.
Вой моторов падает с неба. Еще не дослушав выкрик сигнальщика: «Правый борт, курсовой сорок пять — группа самолетов!», Волков нажимает на рычажок замыкателя. Круглые, частые, катятся по кораблю звонки боевой тревоги — колокола громкого боя. Быстрый стук башмаков по трапам и палубе. Команда разбегается по боевым постам, следуют доклады на мостик о готовности.
— Дальномерщик, дистанцию! — с юта кричит, приставив к губам жестяной рупор мегафона, лейтенант Толоконников, командир БЧ-2–3 — минно-артиллерийской боевой части.
— Дистанция полторы тысячи! — с мостика кричит дальномерщик.
— Автоматы! — Прильнув к биноклю, Толоконников дает целеуказание расчетам тридцатисемимиллиметровых зенитных орудий: — Правый борт двадцать пять, угол места сорок, дистанция полторы тысячи…
Звонко ударили зенитки. Понеслись в дымное небо — навстречу «юнкерсам» — красные трассы зенитных снарядов. Тяжко, на одной длинной ноте застучали крупнокалиберные пулеметы ДШК. Зазвенела по стальной палубе, струясь беспрерывно, латунь стреляных гильз.
Небо — в желтых комочках разрывов. Рассыпался строй «юнкерсов», они заходят с разных сторон, с воем кружат над рейдом, рвутся к «Кирову». Но плотен огонь кораблей. Клюнув застекленным носом-фонарем, один из «юнкерсов» устремляется вниз, за ним другой. Пикируют… Уже не первый раз видит Козырев, как они пикируют. Тогда, в Рижском заливе… и на последнем переходе…
Вот отделились бомбы — как черные капли… черные плевки…
Грохот взрывов, столбы воды, огня и дыма. Ох ты!..
Не попали! Еще столбы и еще… Ни одна не попала в крейсер! А, опасаетесь заградительного огня!
Сбили вам прицельное бомбометание…
…и на переходе, у острова Осмуссар, они пикировали на нас — с резким воем, от которого мороз по спине…
Уходят. Дробь!
И тишина. И сразу будто темнеет. Норд-ост нагоняет, нагоняет тучи, стирает с неба облачка шрапнели. Слышно, как плещутся волны, набегая на темно-серые борта кораблей.
Лейтенант Толоконников спешит с кормы на нос, четко звякая подковками сапог. Толоконников длинный, прямой, будто негнущийся. В училище его прозвали фок-мачтой. Волосы желтые, соломенные, брови тоже. Была бы Толоконникову к лицу простецкая улыбка. Но лицо у него замкнутое, неулыбчивое.
По крутому трапу он взбегает на полубак. Расчет стомиллиметрового орудия — сотки — только что послезал со своих сидений, похожих на велосипедные седла.
— Почему не стреляли? — спрашивает Толоконников командира орудия.
У старшины второй статьи Шитова вид такой, будто только что проснулся. Моргает белыми ресницами из-под каски.
— Не было приказа, — отвечает.
И взглядывает на стоящего в нескольких шагах у фальшборта молоденького лейтенанта. Лейтенант туго затянут в китель, противогаз съехал на живот, лицо со следами юношеских прыщей бледно и как бы намертво схвачено опущенным лакированным ремешком фуражки. Бледное лицо на фоне дымного вечереющего неба. Глаза прищурены, рот судорожно перекошен.
— Чего зубы скалишь, Галкин? — шагнул к нему Толоконников.
— Я не скалю, — тихо отвечает тот.
— А вроде улыбка у тебя. — Схватив Галкина под руку, Толоконников отводит его подальше от ушей подчиненных. — Почему не скомандовал сотке?
— Так высоко же шли…
— На какой высоте?
Галкин молчит. В бегающих глазах отсвечивает зарево пожаров, молча он выслушивает нагоняй Толоконникова: самолеты шли достаточно низко и угол возвышения позволял сотке вести огонь, а его, Галкина, как прихватил мандраж на переходе из Куресааре, так до сих пор и не отпускает… И вообще-то трудно управлять зенитным огнем из разных калибров при такой скоротечности боя, а от него, Галкина, столько же помощи, сколько от козла молока…
Высказав все это, четко, по-строевому повернулся Толоконников и, звякая подковками по стальному настилу, пошел к своим комендорам — стрельбу разбирать, делать выводы. Лейтенант Галкин проводил его безнадежным взглядом.
Около девяти часов вечера взрыв огромной силы потряс город: подрывная команда взорвала арсенал. Содрогнулось таллинское небо, оглохшее от войны. На затянувшие его тучи пал мрачный багровый свет. В этом свете обозначился черный силуэт Вышгорода с красным флагом, развевающимся на шпиле «Длинного Германа».
Орудийный рев прибывал. Береговые батареи и корабли ставили стену заградительного огня, помогали частям прикрытия сдерживать непрекращающийся напор противника. Отход войск начался.
