Проснулись, когда началась бомбежка. Только Бычкову пальба не мешала — он спал несокрушимым сном много поработавшего человека.
Хуже нет, когда сидишь взаперти и не знаешь, что делается вокруг. Речкалов пошел было посмотреть на обстановку, но вскоре вернулся, сказал:
— Не выпускают наверх. Сильно бомбят.
— Сильно бомбят! — проворчал Чернышев. — Это и без тебя слышно…
А забинтованный:
— Кто б объяснил мне одну вещь: где наши ястребки подевались? Всегда кричали — ястребки, ястребки, — а где они, а?
— Где, где, — с досадой сказал Чернышев, он тоже об этом думал и пытался найти объяснение. — Стал быть, на других участках заняты. Фронт — вон он какой длинный, через всю страну.
— Почему же они все на других участках, а тут их нету?
Чернышев посмотрел на забинтованного, на хмурую небритую его личность. Хотелось ответить как следует, чтоб заткнулся тот, — но не шли, не находились нужные слова. И верно (думал он) — почему их нету на данном участке неба?
А транспорт вздрагивал железным телом при близких ударах, и не раз казалось: вот это нам влепили… это нам… Но всякий раз проносило, стихал на недолгое время зенитный лай, и становился слышен упрямый стук двигателя, — значит, шли. Каждый такт машины — еще шаг к дому, к Кронштадту… Потом опять начиналось… И опять, обмирая, слушали они звуки невидимого боя.
У доктора, когда он опять проходил в кают-компанию, спросил Чернышев, сколько времени, оказалось — восьмой час вечера. Уже и ефрейтор Бычков очнулся от своего сладкого сна. Зевнул протяжно, сказал: «Обратно стреляют» — и, зверски скривясь, принялся здоровой рукой скрести раненую — там, где бинты не доставали.
Темно уже было, наверное, там, наверху. В темноте, что ли, они летают (думал Чернышев, прислушиваясь с тоскою к ударам бомб)? Не июнь же на дворе с белыми ночами. В конце августа ночи темны… А, вот утихло… Надолго ли?.. Да, тишина… улетели бомбовозы…
Тогда-то и сказал Чернышев:
— Повезло нам.
— Точно, отец, — подтвердил ефрейтор Бычков. — А за ночь мы и до Кракова твоего дойдем, а?
— За ночь? — засомневался Чернышев. — Скорость у нас небольшая, за ночь, может, и не дойдем. Но уж близко будет.
— Значит, отдыхай до утра. — Бычков лег головой в другую сторону, ноги протянул к ящику с песком. — Эх, спал туда, теперь сюда посплю!
На войне поспать впрок — большое дело. А Чернышеву не спалось. Что-то его томило. В кают-компании закричал раненый. Сам не понимал Чернышев, что́ нашло вдруг, почему всплыли вон, в темном углу коридора, встревоженные Сашины глаза. Ничего-ничего (мысленно успокаивал он жену), живой я. Скоро уж свидимся с тобой и Надюшей… вон подарки какие вам везу… Но почему-то в этот поздний час, посреди Финского залива, не было той, прежней радости за подарки. От тусклого света, что ли, взяла за горло тоска. От бомбежек бесконечных — ну, скажи, будто охоту они устроили сверху… От запаха перевязок и йода, что тянул из кают-компании, — не перешибал его даже густой махорочный дух…
Чернышев сходил в гальюн, а потом подошел к двери, ведущей на верхнюю палубу. Днем она была закрыта — стоял там вахтенный, никого не выпускал. А теперь Чернышев, надавив на ручку, раскрыл дверь и выглянул из надстройки, никого тут не было, кто бы мог запретить выход, — и он, перешагнув высокий комингс, вышел в прохладу и темень.
Пароход шел без огней. Луна летела в вышине, в рыхлых облаках. Даже скудного света не давала она ночи — выглянет на миг и снова нырнет в завесу. Облака густели, гася желтый фонарик в небе. Чернышев стоял у борта, мерно поднимавшегося и опускавшегося на волнах, и сквозь стук машины слышал шорох воды, рассекаемой форштевнем. Пройдя немного вперед, он увидел на баке черный силуэт пулемета ДШК, черную махину брашпиля и две черные фигуры впередсмотрящих. Ветер движения приятно холодил лицо. Где-то справа угадывался силуэт идущего корабля, Чернышев вгляделся из-под ладони — но различить, что это был за корабль, не успел.
Полыхнуло огнем, взрыв страшной силы сотряс судно.
Потом вспоминал Чернышев, будто его приподняло над уходящей в бездну палубой. А было так: неподалеку от места, где он стоял, в носовой части корпуса рванула мина. Взрывной волной отбросило Чернышева к надстройке, ударило сильно головой, а потом его, потерявшего сознание, швырнуло обратно к развороченному взрывом борту.
Очнулся он от обжигающего холода воды. Еще туманом была набита голова, а руки уж делали свое дело — выгребали из глубины на поверхность. Всплыл, выплюнул воду изо рта, задышал судорожно. Черная корма «Луги» была перед ним метрах в двухстах, и он поплыл было к ней, но тут увидел: люди плывут не к ней, а от нее. Лица над водой странно белели. И ни звука не слышал Чернышев, все было будто в немом кино. Он тоже поплыл от «Луги», сам не зная куда, волны захлестывали, били в лицо, и опять он наглотался горькой воды. Туман еще не совсем вышел из головы, мысль о гибели была смутной, расплывчатой, но была. Казалось почему-то, что это не с ним происходит, сам-то он на борту парохода плывет в Кронштадт, а барахтается и гибнет тут кто-то другой, — но если погибнет этот «другой», то крышка будет и ему самому, Чернышеву…
Сбивались, путались мысли. Руки устали, отяжелели, и, чтоб не утонуть, Чернышев перевернулся на спину. Он не знал, сколько времени лежал на спине, подбрасываемый волнами, — время остановилось, и безразлично уж было то, что происходит, — только очень холодно, холодно, холодно…
Руки опять его спасли — выгребли на поверхность, когда он стал тонуть. И тут он увидел приближающийся корпус корабля, невысоко сидящий над водой, — и замахал рукой, закричал, но не услышал собственного крика. Кто-то, опережая его, плыл к кораблю, и вон еще головы, и еще… Корабль остановился.
Ну, теперь-то он доплывет. Вот только ноги не слушаются… Только на руки вся надежда… а ну, а ну… боль-то какая…
Доплыл. Человек висит за бортом, нет, стоит на привальном брусе и руку протягивает, а лицо у него знакомое, где-то видел Чернышев это лицо, вот только руку из воды не вытянуть…
Боцман Кобыльский наклоняется ниже, к самой воде, и хватает тонущего за шиворот.
— Эй, Клинышкин! — орет. — Помоги-ка, мне одному не вытянуть…
Вдвоем вытаскивают Чернышева на верхнюю палубу «Гюйса».
В кают-компании, где военфельдшер Уманский развернул лазарет, Чернышев приходит в себя. Он дернулся от чего-то жгучего, прикоснувшегося к голове, и раскрыл глаза.
— Потерпи немного, отец, — говорит Уманский, обрабатывая рану на голове. — Чуть череп ты себе не раскроил.
Чернышев не слышит. Он тихо стонет от боли.
— Так, — говорит военфельдшер, бинтуя ему голову. — Ничего страшного. Тебя теперь в кубрик отведут, в сухое оденут. Отлежишься. Чего? — Он наклоняется к шепчущим губам Чернышева. — Громче говори!
— Жене подарок вез, — шепчет Чернышев. — Дочке… чулки шелковые…
— Что за чушь городишь, отец! — сердится Уманский, продолжая бинтовать. — Ты понимаешь, что происходит?
Но Чернышев не слышит.
Около полуночи командующий флотом приказал остановить движение. Плавающих контактных мин становилось все больше. Уклоняться от них на ходу в темноте было практически невозможно. А темень сделалась полная. Луне будто страшно стало смотреть на грешную землю, на грохочущую воду — ушла за облака. Непостижимо ночное движение облаков. Прозрачные и легкие на закате, они поздним вечером густеют, к середине ночи уплотняются в сплошную завесу — чтобы утром начать распадаться на облачные острова и островки, снова открывая глазу голубой океан небо…
Но до утра еще надо было дожить.
Корабли и транспорты заняли якорную стоянку в нескольких милях к западу от клочка каменистой земли посреди Финского залива — острова Вайндло. Здесь стоял маяк, известный всем балтийским мореходам, — теперь его огонь, как и все огни с начала войны, был погашен. Звенели цепи, тихо ложились на илистый грунт разлапые якоря. На кораблях не спали — было предупреждение комфлотом о возможных атаках торпедных катеров. Стояли все по боевому расписанию, в готовности номер один. В кубриках и каютах маялись без сна спасенные, снятые с подорвавшихся кораблей и судов, — не отпускал их пережитый день. Бредили раненые.
