Однажды я занималась розыском мальчика, куски которого потом нашли под крыльцом его бабушки в Ное-Вэлли. Она качалась в кресле на этом скрипящем, облупившемся крыльце, пока мы вытаскивали останки. Я долго не могла выбросить из головы ее лицо: припудренные складки кожи вокруг рта, пятно перламутрово-розовой помады под верхней губой, безмятежность взгляда водянисто-голубых глаз…

Ее внуку, Джеремии Прайсу, было четыре года. Женщина сначала отравила его, чтобы он не помнил боли. «Не помнил» – ее слова. Первое слово рассказа о том, как она почувствовала, что должна сделать. Когда мы получили признание, то спросили, и потом задавали этот вопрос еще не раз: «Зачем вы его убили?» Она так и не сказала нам зачем.

В моей сумрачной комнате, на дешевой поцарапанной тумбочке у кровати стоит дисковый телефон. Рядом с ним лежит инструкция и расценки на междугородние звонки. Брендан берет трубку на втором звонке. Он говорит медленно, низким голосом, будто сквозь бетон. Я его разбудила.

– Где ты?

– В Санта-Розе. Я недалеко забралась.

– Тебе нужно поспать. Голос ужасный.

– Ага.

Я смотрю на свои голые ноги, вытянутые на кровати, чувствуя, как соприкасается с кожей дешевая ткань. Влажная футболка скомкалась, прилипла сзади к потной шее. Я замотала груди бинтами, и боль, невзирая на весь принятый «Адвил», пульсирует внутри с каждым ударом сердца какой-то рваной эхолокацией.

– Я не знаю, что делать. Это ужасно. Зачем ты меня так наказываешь?

– Я не наказываю, просто… Тебе придется самой разобраться с некоторыми вещами.

– И как я должна это сделать?

– Я не могу тебе помочь. – Брендан говорит, как человек, потерпевший крах, дошедший до грани. Я могу представить себе, как он сидит на краю нашей кровати в утреннем свете, сгорбившись над телефоном, запустив свободную руку в густые темные волосы. – Я пытался, и я устал, понимаешь?

– Позволь мне вернуться домой. Мы сможем все исправить.

– Как? – выдыхает он. – Анна, некоторые вещи невозможно исправить. Давай просто немного побудем порознь. Это необязательно навсегда.

Что-то в его голосе, правда, заставляет меня задуматься. Как будто он перерезал пуповину, но боится это признать. Потому что не знает, что я тогда сделаю.

– О каком времени мы говорим? Неделя, месяц? Год?

– Не знаю. – Брендан хрипло вздыхает. – Мне нужно о многом подумать.

Моя рука на кровати кажется восковой и жесткой, будто принадлежит манекену из одежного магазина. Я выбираю точку на стене и смотрю на нее.

– Ты помнишь, когда мы только поженились? То наше путешествие?

Он молчит минуту, потом произносит:

– Я помню.

– Мы спали в пустыне под огромным кактусом, в котором жила куча птиц. Ты сказал, это кондоминиум.

Еще одна пауза.

– Ага. – Брендан не понимает, к чему я веду, опасается, что я совсем потерялась.

Я и сама не очень понимаю.

– Это был один из наших лучших дней. Я была по-настоящему счастлива.

– Да. – Я слышу, он дышит чаще. – Но дело в том, Анна, что я очень давно не видел той женщины. Тебя не было здесь. Для нас. И ты это знаешь.

– Я могу справиться. Позволь мне попытаться.

Молчание вытекает из телефона, заливает меня, пока я лежу на кровати и жду ответа.

– Я не доверяю тебе. Просто не могу. – Четкость этих слов опустошает. Это вердикт. Раньше он жутко злился, но сейчас все намного хуже. Он принял решение, с которым я не могу спорить, поскольку дала ему все основания чувствовать себя именно так. – Позаботься о себе, ладно?

Мне кажется, я шатаюсь над мрачным обрывом. В другие дни нашего брака он бросил бы мне веревку.

– Брендан, пожалуйста… Я не могу потерять все.

– Прости, – говорит он и отключается, не дав мне сказать ни слова.

На поминальную службу пришли почти две сотни людей, многие из них в форме. Коллеги, друзья и благонамеренные незнакомцы, которые прочитали статью в «Кроникл» и подумали: «Благодать Божия со мной».

Я застегнула платье, которое не чувствовала, наглотавшись «Ативана» до состояния, в котором не почувствовала бы и ножа. Я читала по губам сквозь огромные темные очки, пока Брендан раз за разом говорил «спасибо». Дома я забилась в угол кухни, отвернулась от агрессивно расставленных цветов и карточек с соболезнованиями, ушла от сострадающих лиц вокруг стола, покрытого горшочками с жарким и тарелками с сыром. Там меня и нашел мой старший офицер, Фрэнк Лири. В руках он держал тарелку с едой, которую даже не пытался есть.

– Анна, не знаю, что и сказать… Что вообще можно сказать о таком ужасе?

Голос у него обычно был грубоватым, не таким мягким, как сейчас. Я желала только одного: заморозить его прямо на месте, его и всех остальных, как в детской игре «Замри», – и уйти.

– Спасибо.

– Возьми столько отпуска, сколько тебе потребуется. Не беспокойся о работе, ладно?

Кажется, пока он говорил, стены стали на дюйм ближе.

– На самом деле я думала выйти на следующей неделе. Мне нужно на чем-то сосредоточиться.

– Перестань. Ты же не всерьез. Еще слишком рано. Сейчас тебе нужно заботиться только о семье и о себе.

– Фрэнк, ты не понимаешь. – Я слышала, как мой голос сдавливает слова, и попыталась сдержаться, говорить не так отчаянно. – Я сойду с ума от безделья. Пожалуйста.

Он вскинул брови и, кажется, собирался поправить меня, когда в комнату вошел мой муж. Фрэнк чуть выпрямился и протянул руку.

– Брендан. Тяжкий день. Я очень сочувствую. Дай знать, если я чем-нибудь смогу помочь.

– Спасибо, Фрэнк. – Серый вязаный галстук Брендана болтался под расстегнутым воротником рубашки, но в его позе не было ни капли слабины, когда он встал между мной и Фрэнком, глядя туда-сюда, будто пытаясь прочитать настрой, повисший в воздухе. – Что тут происходит?

– Ничего, – торопливо солгала я. – Потом поговорим об этом.

– Я тебя слышал. – Он быстро моргал, его лицо розовело. – Ты что, всерьез собираешься сейчас вернуться на работу?

– Слушай, – Фрэнк шагнул вперед. – Я только что сказал то же самое. Я на твоей стороне.

– А кто на моей стороне? – гладкая и прохладная стена под моими ладонями внезапно показалась клеткой. Ловушкой. – Я просто пытаюсь пережить это. Если я не смогу отвлечься… – Мне не удалось закончить фразу.

– Поверить не могу! – губы Брендана сжались, ноздри раздулись. – А как же мы? Как насчет твоей семьи? Мы не заслуживаем твоего внимания? Особенно после того, что случилось?

Его слова прозвучали пощечиной.

– Я не это имела в виду. – Я слышала, как натянуто, как неловко звучит мой ответ.

– Именно это.

Мы с Фрэнком смотрели, как Брендан разворачивается и, повесив голову, проталкивается через комнату, полную людей.

– Тебе нужно пойти за ним. Это просто горе. Когда людям больно, они всякое говорят.

– Людям? Фрэнк, а мне не больно? – у меня в груди нет воздуха, все запечатано, остался только вакуум. – Ты тоже винишь меня, верно? Просто скажи это вслух.

Когда я выезжаю из Санта-Розы, воздух теплый, как вода в ванне, а солнце бесстыдно сияет. Повсюду птицы – в ветвях, в незапятнанном небе, в сломанном неоновом «чертике из коробки» – киоске с фастфудом, где из гнезда, украшенного обертками от соломинок, на меня таращатся три пушистых птенца. Их горлышки такие розовые, а клювы так широко распахнуты, что больно смотреть.

Я заказываю большой кофе и сэндвич с яйцом, который не лезет в горло, и срезаю до шоссе 116, которое приведет меня через долину Рашн-Ривер к побережью. Там есть городок Дженнер, больше открытка, чем настоящая деревушка. Далеко внизу Козлиная гора кажется огромным грубым мячиком на фоне ослепительной синевы Тихого океана. Северная Калифорния способна на такие фокусы даже во сне.

За тридцать пять лет я ни разу не выезжала из штата и не жила южнее Окленда, но все равно от этой красоты захватывает дух. Дурацкая, непринужденная, нелепая красота, которая все тянется и тянется, – серпантин Тихоокеанского шоссе и вода, как пощечина безумного цвета.