Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорожденным сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как ее обхаживают словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали ее друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счел этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все ее рассказы про собственность в России вранье, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать свое естество, чтобы изображать любовный пыл.
А орангутанг встретил Нинку мрачным как туча. Впрочем, она вовсе не была уверена, что это связано с подозрением в ее в измене. Павлу на это было наплевать. Он, конечно, мог вспылить и пересчитать зубы тому, кто начал бы в открытую флиртовать с Нинкой. Досталось бы и ей, если бы она на его глазах стала оказывать кому-нибудь чрезмерные знаки внимания. Но Пашка не считал это проявлением ревности. Для него это было скорее закономерной реакцией на проявление неуважения к нему. Как это можно, говорил он, что кто-то, нарушая общепринятые правила поведения, смеет заигрывать с дамой, с которой пришел он сам, или, наоборот, его дама вдруг показывает, что другой мужчина интереснее ее собственного. А никакие интрижки Нинки на стороне его не волновали. Она в начале знакомства даже обижалась, что он не задавал ей никаких вопросов о ее партнерах-мужчинах, когда она уезжала на съемки, и равнодушно глядел вслед, когда она срывалась куда-то на ночь глядя и пропадала до утра. Однажды его безразличие довело их ссоры, а Павел насмешливо на мотив известного канкана пропел ей:
Была я белошвейкой и шила гладью,
Потом пошла в актрисы и стала бл…ю.
Нинка влепила ему пощечину. Но это только вызвало у Пашки взрыв смеха.
– Нинка! Побойся бога, – смеясь, проговорил он. – Что ты от меня хочешь? Не ревную – плохо. Завожусь из-за тебя где-нибудь в компании и лезу в драку – тоже плохо. Перестань чудить, девочка. Мне с тобой хорошо, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше. Но разве это мое дело, если у тебя от какого-то мужика вдруг нестерпимо засвербело между ногами? Какое мне дело до твоей физиологии? Ты только, когда зуд пройдет, возвращайся ко мне.
Так что мрачное настроение Павла имело причину совершенно иного рода. Он почти не обращал внимания на щебетание Нинки, жаждавшей поделиться впечатлениями от поездки. Павел не знал, что делать с матерью. Точнее, с тем, что от нее осталось. Нет, когда он приходил к ней, а Пашка делал это практически каждый день после похорон отца, она была вроде в видимом порядке, накрашена, причесана, что-то хлопотала по кухне, поддерживала разговор, улыбалась, но у сына не проходило ощущение, что он общается с говорящей куклой. Ленка ничего не замечала. По ее мнению, мама мужественно преодолела горе утраты и теперь постепенно возвращалась к нормальной жизни. Да и как могло быть иначе. Ей самой-то было уже шестьдесят восемь, а отец и вообще дожил до семидесяти шести, так чего же тут горевать особо. Время берет свое. Надо просто пользоваться тем, что осталось, а не распускать нюни. Да Ленка и не приезжала на самом деле к матери, а так, отзванивалась.
Пашке на некую странность в поведении матери пожаловалась еще и Зина, женщина, которая последние пять лет приходила к родителям два раза в неделю убирать квартиру.
– С вашей мамой, Павел Григорьевич, – торопливо начала шептать ему она, поймав за рукав пиджака у лифта, – что-то не так. Я ведь ее знаю не первый год. Раньше и посидим, и поболтаем, и чаек вместе попьем. А сейчас сядет как истукан и молчит, уставившись в одну точку. А разговору от нее только «да» или «нет». Вы бы ее врачу, что ли, показали. А то ведь баба себя, похоже, поедом ест. Сама сживает себя со свету за то, что не умерла раньше.
Пашка и на самом деле пригласил к ней психотерапевта, который провел с Настенькой целый час и, лучезарно улыбаясь, поставил диагноз посттравматической депрессии. Но тут же заверил, что это состояние временное и излечимое, нужно только принимать лекарства и ходить на сеансы собеседования с психологом, и в течение пары месяцев все пройдет. А собеседования может проводить и он сам и даже приходить на дом, но стоить это будет, естественно, дороже. У Залесских в деньгах загвоздки не было никакой, Пашка купил таблетки ципролекса, а улыбчивый психотерапевт стал раз в неделю проводить сеансы лечения. Но никакого улучшения в состоянии матери Павел не заметил, а доктор объяснил, что его и не следует ожидать так быстро. И все-таки Паша не находил себе места и решил, что, может, смена обстановки станет поворотным моментом, и, посоветовавшись с доктором, отправил Настеньку в подмосковный санаторий, благо тот и туда согласился приезжать проводить сеансы психотерапии. Санаторий оказался супер-пупер, и ни один квадратный сантиметр его поверхности не пропадал впустую, а служил тому, чтобы улучшить настроение и состояние здоровья отдыхающих. На его крыше был устроен сад цветов и солярий. Вот с этой-то крыши на пятый день своего пребывания Настенька и сиганула головой вниз.
Пашка, хотя и горевал, но, с другой стороны, стыдясь самого себя, вздохнул с облегчением. Его, по правде говоря, пугала перспектива полностью взять на себя ответственность за здоровье матери. На Ленку-то надежды не было никакой. Она и так уже между делом заикалась о возможности «для ее же блага» устроить мать в дом престарелых. В принципе, Павел в самой ситуации, когда пожилой человек на старости лет оказывается в богадельне, не видел ничего экстраординарного. Он ведь жил один и не исключал вероятности, что через энное количество лет и его самого кто-то будет возить на каталке в учреждении соответствующего профиля и вытирать ему слюни. Но мысль сдать мать под чужую опеку при наличии живых и здоровых детей ему почему-то претила. При этом не менее пугающим для него казался вариант, при котором ему пришлось бы забрать Настеньку к себе. Это полностью поломало бы привычный для него уклад жизни.
А тут проблема решилась вроде бы сама по себе. Родители, почти как в сказке, прожили вместе счастливо долгую жизнь и умерли, если и не в один день, то близко к тому. Дети же оказались свободны, отдав положенную дань скорби.
Завещания родители не оставили, что создало дополнительную головную боль при вступлении в права наследства, которое было представлено хорошей четырехкомнатной квартирой на Нижней Масловке и совместным счетом Залесских старших в сбербанке. В общей сложности это были немаленькие «бабки», которые следовало поделить между Павлом и Еленой. Пашка к деньгам относился легко, но и не любил, когда его принимают за лоха, поэтому он с недоверием отнесся к предложению Ленки взять на себя продажу квартиры и раздел наследства. Он еще не забыл историю с родительской дачей. Но сестра заверила, что все будет по-честному, и брат может сам или через доверенное лицо все проверить. Пашка проверил. Все выглядело чисто. Деньги за квартиру они поделили поровну. То же самое произошло и со счетом в банке. Но Пашку все-таки грыз червь сомнения. Не могла Ленка в такой благоприятной для нее ситуации упустить собственную выгоду. И он не ошибся. Во-первых, из дома были вывезены в Ленкину квартиру все картины. Не то чтобы там хранились подлинники Пикассо, но все же Залесский знал с молодых лет и дружил со многими художниками, которые из когда-то никому неизвестных стали модными и высокооплачиваемыми, и их ранние работы, дареные или проданные за символическую цену популярному актеру, теперь стоили немалые деньги. Аналогичная судьба постигла и мамины украшения. Настенька почему-то стеснялась носить драгоценности, предпочитая хорошую бижутерию, за сохранность которой не болела голова, но, тем не менее, дорогие безделушки у нее были. Залесскому было приятно, что у его женщины есть колечки и сережки с бриллиантиками, которые она хоть и не надевала на публику, но с удовольствием примеряла для него самого. На Пашкин протест Ленка даже не стала всерьез реагировать. Картины, сказала она, ему незачем, потому что он в них все равно ничего не понимает, а ее Лешечка почти что искусствовед. И уж если ему так хочется оставить что-нибудь в память о родителях, то пусть забирает библиотеку и читает, как он любит, книжки. И поднимает свой культурный уровень. А дамские украшения и тем более не Пашкиного ума дела. Не хватало еще, чтобы какие-нибудь его профурсетки носили мамины кольца. Но самый большой цирк произошел, как выяснилось, когда они подписывали договор о продаже квартиры с покупателем, каким-то бизнесменом из Элисты. На его азиатском лице ничего не отразилось и, спокойно подписав бумаги, он передал чемоданчик с деньгами. Однако Пашка обратил внимание, что Ленка при этом заметно нервничала. У Павла сохранилась визитка покупателя. Через пару дней, больше из любопытства, чем из реального желания выявить какое-либо мошенничество, он ему позвонил и напрямую спросил, в чем же «наколка». Друг степей калмык засмеялся.
