Никогда прежде Амин не видел до такой степени пьяных мужчин, как в тот вечер. Жорж не шел, он перемещался враскачку, цеплялся за плечи женщин, танцевал, чтобы скрыть, что он еле держится на ногах. Ближе к полуночи он кинулся к зятю и зажал его шею в сгибе локтя, как будто усмиряя драчливого мальчишку. Жорж не осознавал своей силы, и Амин решил, что тесть в порыве чувств запросто может его задушить или сломать ему шею. Жорж потащил Амина вглубь душного зала, где под гирляндами фонариков танцевали несколько пар. Они сели у деревянной стойки, и Жорж заказал два пива, не обращая внимания на то, что Амин протестующе замахал руками. Он чувствовал себя совершенно пьяным, ему пришлось даже прятаться за амбаром, потому что его тошнило. Жорж заставил Амина пить, чтобы испытать его стойкость и разговорить его. Он заставил его пить, потому что не знал другого способа завязать дружбу, наладить доверительные отношения. Словно мальчишка, который режет себе запястье, чтобы скрепить клятву кровью, Жорж хотел обмыть литрами пива свою любовь к зятю. Амина мутило, он то и дело рыгал. Он поискал взглядом Матильду, но новобрачная куда-то испарилась. Жорж обхватил Амина за плечи и пустился в пьяные разглагольствования. Призвав присутствующих в свидетели, он с сильным эльзасским акцентом провозгласил:

– Видит Бог, я не имею ничего против африканцев и людей твоей веры. Впрочем, об Африке я ничего не знаю, ты же понимаешь.

Отупевшие от спиртного люди, сидевшие рядом с ними, захихикали, шлепая мокрыми отвисшими губами. Название континента эхом отдавалось у них в голове, вызывая в памяти образы женщин с обнаженной грудью, мужчин в набедренных повязках, полей, раскинувшихся до самого горизонта в обрамлении тропической растительности. Они слышали слово «Африка» и представляли себе землю, где они могли бы стать властителями мира, если бы выжили, столкнувшись с пагубными миазмами и эпидемиями. При слове «Африка» перед ними возникали беспорядочные картинки скорее из области их фантазий, чем из реальной жизни этого континента.

– Уж не знаю, как там у вас принято обращаться с женщинами, – продолжал Жорж, – но с этой девчонкой тебе придется нелегко, сечешь?

Он толкнул локтем старика, развалившегося рядом с ним, как будто призывая его сказать свое слово о дерзком характере Матильды. Тот поднял на Амина остекленевшие глаза и не издал ни звука.

– Я давал ей слишком много воли, – снова заговорил Жорж; его язык словно распух, и ему трудно было выговаривать слова. – А как ты хочешь? Она ведь мать потеряла. Вот я и размяк. Я позволял ей вволю бегать по берегам Рейна, мне ее притаскивали за шкирку, потому что она воровала вишню или купалась нагишом. – Жорж не обратил внимания на то, что Амин покраснел и нетерпеливо заерзал. – Понимаешь, у меня никогда не хватало духу взгреть ее как следует. И напрасно Ирен на меня ворчала – я не мог. А вот ты не давай слабины. Матильда должна понимать, кто из вас главный. Тебе ясно, парень?

Жорж все говорил и говорил и в итоге забыл, что обращается к своему зятю. Между ними установилась прочная мужская дружба, и ему показалось, что он имеет право порассуждать о женских грудях и задницах, которые служили ему утешением во всех неприятностях. Он стукнул кулаком по столу и c игривым видом предложил прогуляться в бордель. Его соседи расхохотались, и тогда он вспомнил, что у Амина брачная ночь и в этот вечер речь идет о заднице его дочери.

Жорж был отчаянным бабником и пьяницей, безбожником и плутом, каких мало. Но Амин любил этого великана, который с первых дней пребывания молодого воина в их деревне сидел, словно в укрытии, в своем кресле в дальнем углу гостиной и курил трубку. Он молча наблюдал, как зарождаются чувства между африканцем и его дочерью – его дочерью, которую он еще в детстве научил не верить глупостям, что встречаются в сказках: «На самом деле негры не едят непослушных детей, это неправда».

Все последующие дни Матильда была безутешна, Аиша никогда еще не видела ее такой. Она начинала рыдать прямо посреди ужина или яростно ругала Ирен за то, что та не известила ее о состоянии отца.

– Он несколько месяцев болел. Если бы она мне раньше сообщила, я бы приехала ухаживать за ним, могла бы с ним проститься.

Муилала приехала к ней выразить соболезнования:

– Теперь он получил избавление. Но мы-то живы, пора подумать о другом.

Прошло несколько дней, Амин потерял терпение и упрекнул ее в том, что она забросила дела на ферме и детей.

– Здесь не принято долго горевать. Люди говорят покойникам последнее «прости» и продолжают жить.

Однажды утром, когда Аиша пила горячее сладкое молоко, Матильда заявила:

– Мне нужно уехать, иначе я сойду с ума. Я должна побывать на могиле отца, а когда вернусь, все наладится.

За несколько дней до поездки жены, на которую Амин дал согласие и которую оплатил, он заговорил с ней о проблеме, не дававшей ему покоя.

– Я снова задумался над этим, когда умер Жорж. Наше бракосочетание в церкви не имеет здесь никакой законной силы. Страна скоро завоюет независимость, и я не хотел бы, чтобы в случае моей смерти ты лишилась прав на детей и на ферму. Когда ты вернешься, мы уладим это дело.

Спустя две недели, в середине сентября 1954 года, Амин проснулся в приподнятом настроении и предложил Аише совершить обход их земель, пройтись вместе с ним по полям. Поначалу он удивлялся выносливости дочери, тому, как шустро она бежала впереди него, как первой добралась до высаженного рядами миндаля и скрылась за деревьями. Казалось, каждое из них ей знакомо, ее маленькие ножки с удивительной ловкостью обегали кусты крапивы и грязные лужи, оставшиеся после благодатного ночного дождя. Иногда Аиша оборачивалась, как будто устав его ждать, и удивленно смотрела на него, широко раскрыв глаза. На секунду у него в голове возникла шальная мысль, но он тут же одумался. «Нет, – решил он, – женщине не под силу управлять такой фермой, как эта». У него имелись на нее другие виды: он хотел, чтобы она поселилась в городе, стала культурной женщиной, может, даже врачом или – почему бы нет? – адвокатом. Они прошли по краю поля, и при виде девочки крестьяне стали громко кричать и махать руками. Они боялись, как бы ребенок не попал под мотовило комбайна, они такое уже видели и не хотели подвергать риску хозяйскую дочку. Отец начал что-то обсуждать с работниками, и Аише показалось, что их разговору не будет конца. Она легла на влажную землю и в отяжелевшем от туч небе увидела странную стаю птиц. Она подумала: а может, это вестники, может, они прилетели из Эльзаса сообщить о возвращении матери?

Ашур, работавший с отцом с первого дня, прискакал на лошади серой масти со слипшимся от грязи хвостом. Амин поманил к себе дочь.

– Иди сюда, – позвал он.

Водитель заглушил мотор комбайна, и Аиша боязливо приблизилась к группе мужчин. Амин сидел верхом на лошади и улыбался:

– Иди ко мне!

Аиша дрожащим голосом стала отнекиваться, сказала, что ей привычнее бежать, что она будет рядом, но он и слушать не хотел. Он решил, что она вздумала поиграть, как когда-то в детстве играл он сам: недобрые это были забавы, они или играли в войну, или расставляли друг другу ловушки, или говорили прямо противоположное тому, что думали. Амин стукнул пятками по крупу лошади, которая рванулась вперед, раздувая ноздри, распластался у нее на спине и прижался щекой к ее шее. Он принялся стремительно кружить вокруг девочки, поднимая клубы пыли, заслоняя солнце. Он изображал султана, вождя кочевого племени, рыцаря-крестоносца и собирался, торжествуя, похитить это дитя, легонькое, как перышко. Недрогнувшей рукой он подхватил Аишу под мышку и вскинул наверх: так Матильда перетаскивала кошек, подняв их за шкирку. Он усадил дочку перед собой в седло и издал крик не то ковбоя, не то индейца: ему он показался смешным, но у Аиши мороз пробежал по коже. Она расплакалась, все ее худенькое тельце содрогалось от рыданий. Амину пришлось крепче прижать ее к себе. Он положил руку ей на голову и сказал: