Амин любил свою жену, любил и хотел до такой степени, что порой просыпался среди ночи от желания укусить ее, проглотить целиком, обладать ею полностью, без остатка. Но иногда он сомневался в себе. Что за блажь на него нашла? С чего он возомнил, что сможет жить с европейкой, такой раскрепощенной женщиной, как Матильда? Из-за нее, из-за этих мучительных разногласий у него возникло ощущение, что его жизнь напоминает взбесившиеся качели. Иногда им овладевало острое, неистовое желание вернуться к своей культуре, всем сердцем любить своего бога, свой язык и свою страну, и нечуткость Матильды сводила его с ума. Он хотел, чтобы рядом была женщина, похожая на его мать, которая понимала бы его с полуслова, обладала терпением и самоотверженностью, свойственными его народу, которая мало говорила бы и много работала. Молчаливая и преданная женщина, которая ждала бы его вечером, смотрела, как он ест, и находила бы в этом свое счастье и высшее предназначение. Из-за Матильды он сделался предателем и отступником. У него порой возникало желание расстелить молитвенный коврик, прикоснуться лбом к земле, услышать в своем сердце и из уст своих детей звуки языка предков. Он хотел заниматься любовью, говоря по-арабски, шептать на ухо смуглой женщине ласковые слова, какие говорят ребенку. В иные моменты, когда он возвращался домой и жена бросалась к нему на шею, когда он слышал, как его дочка поет в ванной, когда Матильда придумывала игры и шутки, он радовался и чувствовал, что поднялся выше других. У него появлялось ощущение, будто он вырвался из общей массы, и ему приходилось признать, что война изменила его и что у современности есть свои преимущества. Ему было стыдно за себя и свое непостоянство, и именно Матильда – он это понимал – расплачивалась за это.

Матильда подошла к старой, обитой гвоздями двери, подняла дверной молоток и дважды громко им стукнула. Ей открыла Ясмин в подоткнутой юбке, на ее черных лодыжках густо курчавились тоненькие волоски. Было уже десять часов утра, но в доме царил покой. Только где-то шумно потягивались кошки да служанка шлепала по полу мокрой тряпкой. Ясмин выпучила глаза, глядя, как Матильда стаскивает джеллабу, бросает платок на кресло и взбегает на второй этаж. Служанка кашлянула и выплюнула в колодец сгусток зеленоватой слизи.

Поднявшись наверх, Матильда обнаружила, что Сельма спит на кушетке. Матильда очень любила эту капризную, своенравную шестнадцатилетнюю девушку, не слишком воспитанную, но не лишенную изящества, которую Муилала окружала любовью и кормила – только и всего. «Это не так уж мало», – в одном из разговоров с Матильдой заметил Амин. Да, не так уж мало, но совершенно недостаточно. Жизнь Сельмы определялась, с одной стороны, слепой любовью матери, а с другой – беспощадной бдительностью братьев. С тех пор как у Сельмы обозначились грудь и бедра, братья сочли, что она достигла «призывного возраста» и, уже не сдерживаясь, при каждом удобном случае могли врезать ей как следует. Омар, на десять лет старше ее, говорил, что чувствует в сестре склонность к бунтарству и дух неповиновения. Он завидовал, что мать защищает Сельму и относится к ней с нежностью, проявившейся слишком поздно, а потому не доставшейся ему, Омару. Красота Сельмы бесила братьев, они вели себя как звери, почуявшие приближение грозы. И в профилактических целях колотили ее, запирали, дабы не было слишком поздно и она не совершила какую-нибудь глупость.

С годами Сельма становилась все красивее, красота ее нервировала окружающих, раздражала, при виде ее всем становилось не по себе, словно она предвещала самые страшные несчастья. Матильда, глядя на Сельму, задавалась вопросом, что чувствует девушка, наделенная такой красотой. Не мешает ли ей это? Красота – это что? Это вес, или вкус, или консистенция? Сельма хотя бы осознает, как неловко себя чувствуют люди в ее присутствии, как начинают суетиться, как не могут глаз оторвать от таких тонких, таких безупречных черт ее прелестного личика?

Матильда была женой и матерью, но, как ни странно, Сельма выглядела куда более зрелой и женственной, чем она. Облик Матильды, которой исполнилось тринадцать лет 2 мая 1939 года, существенно изменила война. Грудь стала расти слишком поздно, она как будто временно атрофировалась от страха, голода, лишений. Светлые, блеклого оттенка волосы были такими тонкими, что из-под них, словно у младенца, просвечивала кожа. Сельма, наоборот, излучала дерзкую чувственность. Ее глаза были так же черны и так же блестели, как маслины, которые Муилала мариновала в крепком рассоле. Густые брови, великолепные волосы над невысоким лбом, едва заметный темный пушок на верхней губе делали ее похожей на героиню Жоржа Бизе – ну, то есть Мериме, – в общем, на воплощение средиземноморского типа женщины, каким его представляла себе Матильда: горячие женщины с роскошными волосами, непременно пылкие брюнетки, способные свести с ума любого мужчину. Несмотря на юный возраст, Сельма умела так выдвигать подбородок, так поджимать губы, так покачивать бедром, что становилась похожа на героиню любовного романа. Женщины ее ненавидели. Учительница в лицее сделала ее мишенью для нападок, неустанно ругала и назначала ей наказания. «Это строптивый, дерзкий подросток. Представьте себе, мне страшно поворачиваться к ней спиной. Сама мысль о том, что она сидит здесь, позади меня, повергает меня в ужас, хотя я прекрасно знаю, что для этого нет разумных оснований», – призналась она Матильде, которая вбила себе в голову, что надо взять под контроль образование золовки.

В 1942 году, когда Амин оказался в плену в Германии, Муилала впервые в жизни покинула знакомые улочки квартала Беррима. Вместе с Омаром и Сельмой она поехала на поезде в Рабат, куда ее вызвало командование и откуда она надеялась отправить посылку своему обожаемому первенцу. Муилала, закутанная в белый хайк, села в поезд и страшно испугалась, когда локомотив окутался клубами дыма и, издав громкий свист, потащил вагоны вперед. Она долго смотрела на мужчин и женщин, оставшихся на перроне и без всякого толку махавших руками. Омар устроил мать и сестру в купе первого класса, где уже сидели две француженки. Они стали перешептываться. Казалось, они изумлены тем, что такая женщина, как Муилала – с браслетами на лодыжках, с крашенными хной волосами и длинными мозолистыми руками, – может ехать вместе с ними. Местным запрещалось путешествовать первым классом, и француженки были потрясены глупостью и наглостью этих неграмотных аборигенов. Когда в купе вошел контролер, они задрожали от возбуждения. «Сейчас эта комедия закончится, – думали они. – Сейчас этой арабке укажут ее место. Она думает, что может сидеть, где ей вздумается, но существуют же правила!» Муилала извлекла из-под хайка билеты на поезд и бумагу от командования о том, что ее сын находится в плену. Контролер изучил бумаги и со смущенным видом потер лоб. «Приятного путешествия, мадам», – произнес он, приподняв фуражку. И выскользнул в коридор.

Француженки не могли опомниться. Поездка была испорчена. Вид этой женщины, с головы до ног завернутой в белую ткань, вызывал у них отвращение. Им был неприятен исходивший от нее запах пряностей, ее бессмысленный взгляд, которым она озирала пейзаж. Но больше всего им действовала на нервы сопровождавшая женщину маленькая замарашка, девочка лет шести-семи в городской одежде – что не мешало ей быть скверно воспитанной. Сельма, путешествовавшая впервые, крутилась во все стороны. Вскарабкалась на колени матери, заявила, что хочет есть, стала усердно набивать рот сладким печеньем, измазала руки медом. Она громко разговаривала с братом, шагавшим взад-вперед по коридору, напевала арабские песни. Более молодая и сердитая из француженок внимательно рассматривала девочку. Очень красивая, подумала она, и непонятно почему это заставило ее вздрогнуть. Ей почудилось, что Сельма украла это прелестное лицо, что она взяла его у какой-то другой девочки, которая наверняка его больше заслуживала и заботилась бы о нем гораздо лучше. Это дитя было прекрасно и равнодушно к своей красоте и оттого еще более опасно. Несмотря на задернутые пассажирками тонкие кисейные занавески, солнце проникало в вагонное окно, и в его теплом оранжевом свете волосы Сельмы ярко блестели. Ее кожа светло-медного оттенка от этого казалась еще более нежной, бархатистой. Огромные миндалевидные глаза напоминали глаза черной пантеры, которой француженка когда-то любовалась в парижском зоопарке. Таких глаз просто не бывает, подумала пассажирка.