На следующий день Матильда проснулась на рассвете. Она вошла в комнату дочери, которая спала рядом с Рабией. Осторожно заглянула под повязку на ране, потом поцеловала в лоб обеих девочек. На столе дочери она заметила рождественский календарь с надписью золотыми буквами «Декабрь 1953». Матильда сама его сделала, вырезала двадцать четыре маленьких окошка, которые – она вынуждена была это признать – так и остались неоткрытыми. Аиша уверяла, будто не любит сладкое. Она не просила никаких лакомств, отказывалась от засахаренных фруктов и пьяной вишни: баночки с этим лакомством Матильда прятала на полке за книгами. Серьезность дочки огорчала мать. Она такая же суровая, как ее отец, думала Матильда. Муж уже уехал в поле, а она, завернувшись в одеяло, уселась за стол, лицом к саду. Тамо принесла чай, наклонилась к Матильде, и та недовольно повела носом. Она терпеть не могла запах своей служанки, ей были противны ее смех, ее неуемное любопытство, ее нечистоплотность. Она считала ее неряхой и деревенщиной.

Тамо восхищенно вскрикнула.

– Что это такое? – спросила она, указывая на рождественский календарь, от которого отклеилось несколько звездочек.

Матильда шлепнула служанку по пальцам:

– Не вздумай трогать. Это на Рождество.

Тамо пожала плечами и вернулась на кухню. Матильда наклонилась к Селиму, сидевшему на ковре. Она послюнила палец и сунула его в сахарницу, принесенную Тамо. Селим, любитель вкусненького, облизал ее палец и сказал «спасибо».

Несколько недель подряд Матильда твердила, что хочет такое Рождество, как было у нее раньше, в Эльзасе. Когда они жили в городе, в квартале Беррима, она не заговаривала ни о елке, ни о подарках, ни о рождественском венке со свечками. Она держала при себе свои капризы, потому что понимала, что обитателям темного, тихого дома в самом центре медины нельзя навязывать своего Бога и свои обычаи. Но Аише исполнилось шесть лет, и Матильде очень хотелось устроить в этом доме – своем доме – незабываемое Рождество для дочери. Она прекрасно знала, что в школе девочки хвастались подарками, которые им приготовили к празднику, платьями, которые купили им матери, и не могла смириться с тем, что у Аиши не будет этих маленьких радостей.

Матильда села в машину и покатила по дороге, знакомой до мельчайших деталей. Время от времени она высовывала из окна левую руку и приветствовала работников, а те в ответ прикладывали руку к сердцу. Когда она была в машине одна, то ездила очень быстро, на нее донесли Амину, и он запретил ей так рисковать. Но она хотела поскорее миновать эту местность, поднять облака пыли, хотела, чтобы жизнь мчалась вперед, и чем быстрее, тем лучше. Она вырулила к площади Эль-Хедим и припарковалась сразу за ней, заехав в узенький проулок. Прежде чем выйти из машины, накинула джеллабу поверх своей одежды, повязала платок, прикрыв волосы, и спустила его на лицо. Несколько дней назад ее машину забросали камнями, и во время нападения дети на заднем сиденье кричали от страха. Она решила ничего не говорить Амину – боялась, что он запретит ей бывать в городе. Он уверял, что для нее, француженки, слишком рискованно ходить по улицам медины. Матильда не читала газет, не слушала радио, но ее золовка Сельма, лукаво на нее поглядывая, заявила, что в самом скором времени марокканский народ победит. Сельма, смеясь, рассказала, как молодого марокканца заставили съесть пачку сигарет, чтобы наказать за нарушение бойкота французских товаров.

– Одного нашего соседа, – добавила она, – полоснули бритвой, разрезав ему губу. Обвинили в том, что он курит, а это оскорбляет Аллаха.

В европейской части города, у ворот школы, матери учениц, не сдерживаясь, во весь голос сурово обвиняли арабов в предательстве, хотя французы относились к ним с неизменным уважением. Эти женщины хотели, чтобы Матильда слышала их рассказы о похищении французов и о том, как горцы держат их в заложниках и мучают, поскольку считали ее сообщницей этих преступлений.

Полностью закрыв тело и лицо, Матильда направилась к дому свекрови. Она потела под многослойной тканью и иногда опускала платок, прикрывавший рот, чтобы глотнуть воздуха. Это переодевание вызывало у нее странное ощущение. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которая кого-то изображает, и этот обман веселил ее. Она оставалась незамеченной, словно призрак среди других таких же призраков, и под этими покровами никто не видел, что она иностранка. Она обогнала группу молодых людей, торговавших арахисом из Буфакрана, остановилась перед небольшой тележкой и потрогала кончиками пальцев мясистую оранжевую мушмулу. Поторговалась по-арабски, и торговец, тощий смешливый крестьянин, продал ей фрукты за смешную цену. Тогда ей захотелось спустить покрывало, показать свое лицо, свои зеленые глаза и сказать старику: «Ты принял меня не за ту, кто я есть!» Дурацкая шутка, решила она и не стала насмехаться над доверчивостью местных жителей.

Она опустила глаза, подтянула платок до самых глаз и почувствовала, что исчезает. Она не знала, как к этому относиться. Безликость, наверное, защищала ее и даже пьянила, но она напоминала бездонную пропасть, куда Матильду засасывало против ее воли, и ей казалось, что с каждым шагом она теряет еще одну частичку своего имени, своей личности, что, пряча лицо, она прячет существенную часть самой себя. Она превращалась в тень, в знакомую, но не имеющую ни имени, ни пола, ни возраста фигуру. В те редкие моменты, когда она набиралась смелости и заговаривала с Амином о положении женщин, о Муилале, никогда не выходившей из дома, муж резко обрывал их беседу:

– Ты-то на что жалуешься? Ты европейка, тебе никто ничего не запрещает. Вот и занимайся своими делами, а мою мать оставь в покое.

Однако Матильда настаивала из духа противоречия, она не могла отказать себе в удовольствии ввязаться в драку. По вечерам она говорила усталому после полевых работ, измученному заботами Амину о будущем Сельмы или Аиши: надо как-то определиться с их дальнейшей судьбой.

– Сельме нужно учиться, – настаивала Матильда и, если Амин не взрывался сразу, продолжала: – Времена изменились. И о своей дочери тоже подумай. Только не говори, что ты намерен воспитать Аишу в покорности!

После этого Матильда обычно цитировала по-арабски с эльзасским акцентом слова принцессы Лаллы Аиши, сказанные в Танжере в апреле 1947 года. Своего первого ребенка супруги назвали в честь дочери султана, и Матильда не уставала напоминать об этом мужу. Разве даже националисты не соединяют стремление к независимости с необходимостью женской эмансипации? Все больше женщин получают образование, носят джеллабу вместо хайка или даже европейскую одежду. Амин чуть заметно кивал и даже одобрительно бурчал, но не спешил с обещаниями. Шагая по полям, где трудились женщины, его работницы, он вспоминал эти разговоры. «Кому нужна строптивая женщина? – размышлял он. – Матильда ничего не понимает». Потом думал о матери, которая провела всю жизнь взаперти. В детстве Муилала, в отличие от братьев, не имела права ходить в школу. Позднее Си Кадур, ее муж, построил дом в старом городе. Идя на уступку традициям, он оставил единственное окно на улицу, вечно закрытое жалюзи, да и то на втором этаже, причем Муилале было запрещено к нему приближаться. Прогрессивность Кадура, целовавшего ручки француженкам и изредка посещавшего проститутку-еврейку в Эль-Мерсе, заканчивалась там, где речь заходила о репутации его жены. Когда Амин был маленьким, он иногда замечал, как мать украдкой наблюдает в щелочки жалюзи за тем, что делается на улице, и, увидев его, прижимает палец к губам в знак того, что это нужно держать в секрете.

Для Муилалы мир был разделен непреодолимыми преградами. Между мужчинами и женщинами, между мусульманами, иудеями и христианами, и она полагала, что чем меньше они будут встречаться, тем легче придут к взаимопониманию. Если каждый останется на своем месте, воцарится прочный мир. Евреи из меллы ремонтировали ее жаровни, у них же – при посредничестве тощей швеи – она заказывала галантерейные товары, необходимые в домашнем хозяйстве. Она никогда не видела европейских друзей Кадура, который хвастался тем, что он человек современный, любил носить сюртуки и брюки со стрелками. Она не задавала ему вопросов, когда однажды утром прибирала личные покои мужа и обнаружила стаканы и окурки сигарет, красные следы на которых имели форму женских губ.