***
Городовой спешил изо всех сил. Сегодня, как назло, его дежурство было на другой улице, а через полчаса заканчивалось последнее представление бродячего цирка, и надо было успеть сделать одно очень важное дело…
Девочка вышла в последний раз на поклон, сегодня они уезжают, и ей придётся попрощаться со своей Лошадкой. Как сжималось её сердце при этой мысли! Зрители всё аплодировали, кричали «браво», но слёзы застилали маленькой артистке глаза. Она ничего уже не замечала, кроме, пожалуй, большого старого Городового, который, тяжело дыша и расталкивая локтями толпу, усердно пробирался к сцене. Подойдя к маленькой Танцовщице, он с облегчением выдохнул и протянул небольшой свёрток со словами:
– Вот, дочка, возьми! Негоже это – друзей разлучать!
Девочка развернула платок: на неё весело смотрела её любимая Лошадка. Не веря своему счастью, она крепко прижала игрушку к сердцу, одарив Городового сияющей благодарной улыбкой.
***
Кибитка в сопровождении весело бегущей детворы покидала приветливый город. Артистов ждали новые путешествия и далёкие прекрасные города…
Дай лапу!
«Страха больше не было, не было сомнений. Только злость, хорошая звериная злость, так необходимая для защиты от гнусного, подлого нападения на слабых.»
Городовой стоял на своём посту возле большой старой площади. Он вот уже несколько дней наблюдал за взъерошенным рыжим щенком, который бродил мимо него, увязываясь то за одним прохожим, то за другим… Щенок был ничей, сразу видно: потерялся. И всякого, кто его гладил или чесал за ушком, он считал своим лучшим другом. И, как преданный друг, за всяким он готов был бежать куда угодно. И бежал… Но, как только очередной новый друг скрывался за какой-нибудь дверью, перед щенком она почему-то тут же захлопывалась. Он ждал, надеясь, что друг заметит потерю и вернётся. Но никто не замечал. И не возвращался. И он опять оставался один, потерявшийся и ничей.
Щенок не знал, кто он, откуда и где его семья. Смутно помнил он лишь запах чего-то тёплого и очень вкусного, но совсем смутно… И, как только всплывало это неясное воспоминание, щенку невыносимо хотелось поскулить и даже повыть. И он скулил и даже выл, сидя у забора, только тихонько, чтобы не привлекать внимания. Но его всё-таки замечали прохожие, и обязательно кто-нибудь ласково гладил и угощал чем-то вкусным. Скулить щенку после этого уже не хотелось, наоборот, появлялось желание прыгать и громко лаять, словно изнутри его подталкивала и щекотала какая-то неведомая пружина. И он с радостью прыгал и весело лаял, забавляя нового друга, но потом… Щенок снова оставался один, потерявшийся и ничей.
«Никому-то я не нужен. Наверное, я недостаточно хорош…» – грустно думал он в такие минуты и вспоминал, как встречал на площади больших красивых собак с чистой, аккуратно причёсанной шерстью и в дорогих ошейниках. Собаки гордо прогуливались рядом со своими хозяевами, такими же гордыми и нарядными. В такие моменты щенок, затаив дыхание, любовался породистыми сородичами, отойдя в сторонку, чтобы не мешаться под ногами, и бубнил себе под нос:
– Эх, вот бы мне стать таким же красивым и носить такой же дорогой ошейник, тогда бы у меня точно было много друзей: таких собак все любят…
Потом, посмотрев на своё отражение в витрине магазина, он с горечью признавал, что полюбить его можно, пожалуй, только за весёлый нрав. Других достоинств у себя щенок не находил. И, тут же махнув на грустные мысли мохнатой рыжей лапой, устремлялся к очередному прохожему, радостно виляя хвостом, чтобы проводить его до дверей и вскоре, как обычно, остаться в одиночестве…
Особенно тяжело бывало, когда мимо щенка пробегал какой-нибудь бездомный пёс, вынюхивая и выискивая что-нибудь съедобное. Это почему-то сильно пугало. И тогда щенок весь сжимался, превращаясь в малюсенький комочек, зажмуривался, замирал и сидел, совсем не дыша, словно неживая плюшевая игрушка. Зачем он так делал, он не знал, оно само как-то…
***
В тот день было по-осеннему холодно, лил дождь, разгоняя по домам редких прохожих. Город опустел, и только старый Городовой оставался на посту, прячась от непогоды в своей постовой будке и тоскливо посматривая на серое небо и на такие же серые дома.
А щенок, потеряв за очередной дверью нового лучшего друга, снова поплёлся на площадь, где память неожиданно подкинула ему то самое – смутное, вкусное и тёплое… Он, как обычно, прижался к стеночке и завыл.
Сквозь монотонный шум дождя Городовой уловил тихий жалобный вой, поёжился и завернулся плотнее в плащ.
– Этого ещё недоставало, похоже, кому-то сейчас совсем несладко… – покачал головой старик. – Так недолго и в осеннюю хандру впасть.
Он не мог оставаться равнодушным к чужой боли, решительно встал с удобного кресла и вышел под дождь. К мокрой стене постовой будки жался дрожащий комок и громко выл, оповещая небо о своём отчаянном положении и наивно взывая к справедливости.
– Дай лапу! – услышал щенок откуда-то сверху. Над ним возвышалась большая коренастая фигура. Такие к нему ещё не подходили. Обычно его замечали маленькие, а тут – вон какой, почти весь город собой закрыл и даже всё небо…
– Дай лапу! – мягко повторил Городовой, протягивая щенку свою большую ладонь. Тот понюхал: пахло табаком, дымом и ещё, кажется, колбасой. Он лизнул ладонь и зачем-то потрогал её своей мокрой лапкой. От ладони шло приятное тепло, отчего у щенка как-то странно застучало в груди. Старик улыбнулся и, протянув вторую ладонь, сказал:
– Ну, иди ко мне, Малыш, не бойся.
Щенок ещё немного поводил мокрым носом, словно уточняя, правильно ли он понял: это действительно его позвали? Внезапный порыв осеннего ветра, не дав щенку долго раздумывать, подтолкнул его прямо в руки Городового. Старик прижал мокрый дрожащий комок к большой тёплой груди и понёс к себе в будку. Там он обсушил щенка полотенцем, и, пока тот настороженно обнюхивал незнакомое пространство, налил в миску молока и поставил на пол.
Щенок вдохнул и зажмурился: «Не может быть, тот самый запах! – Он ещё раз потянул носом. – … Да, никаких сомнений, это оно – тёплое и вкусное, откуда-то из далёкого прошлого…»
Он осторожно лизнул молоко, погружаясь в почти забытое состояние блаженства, и замер, будто не верил призрачному счастью. Но уже через секунду набросился на еду: голод, как известно, мало располагает к долгим мечтаниям… Быстро поев, щенок вылизал сначала миску, потом – свою перемазанную мордочку и растерянно оглянулся на нового друга, не зная, что теперь делать. Скулить уже не хотелось, выть – тем более. Но очень хотелось прижаться к чему-нибудь тёплому…
– Ну, иди ко мне, Малыш, иди на ручки, – угадал его желание Городовой и с нежной улыбкой наклонился к щенку.
Тот радостно подбежал, виляя хвостом, принюхался: пальцы нового друга пахли молоком.
«Вот, опять – оно, то самое, родное…» – Щенок лизнул их и мигом нырнул в большие тёплые ладони.
Старик устроил щенка у себя на коленях. Тот уткнулся холодным носом в ладонь старика и, снова лизнув её, зажмурился от удовольствия. Давно щенку не было так хорошо и спокойно. Он понял, что нашёлся, громко выдохнул и через секунду сладко засопел.
А Городовой гладил его по пушистой рыжей спинке и приговаривал:
– Вот и хорошо, спи, Малыш, теперь с тобой всё будет хорошо.
И щенок спал. И снилось ему бескрайнее море тёплого молока, в котором он беспечно плескался, нырял и плавал, поворачиваясь то спинкой, то животиком…
Так и остался Малыш у Городового. Днём они вместе несли службу, а вечером отправлялись домой, где вместе ужинали, читали газеты и отдыхали. И, куда бы старик ни шёл, щенок следовал за ним по пятам, не отставая ни на шаг, чтобы снова не потеряться. А потеряться он боялся больше всего на свете.
– Ну, иди, Малыш, погуляй один, не волнуйся, у тебя же – нюх: ты дорогу домой всегда найдёшь, – с доброй отеческой улыбкой уговаривал своего маленького друга старый Городовой, не забывая при этом гладить того по спинке.
