Какого другого Аполлона ты имеешь в виду? Это ведь сказано, конечно, не тобой, бессовестный пророк; иначе тебя станут попрекать за то, что ты так постыдно делишь добычу вместе с разбойниками. Итак, об этом достаточно. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 27—32, р. 222Ь сл.).

11. А теперь расскажем о том, благодаря чему Аполлон снова и снова превозносит Архилоха, поэта, употребляющего в своих стихах в адрес женщин самую непристойную и постыдную брань, которую приличный человек даже слушать не стал бы. Как он восхваляет Еврипида, который отошёл от образа жизни и философии Сократа, и трагедии которого ещё и теперь играются на сцене! Гомера, которого благородный Платон изгоняет из своего идеального государства не только из-за его полной бесполезности, но и как сочинителя поэм, крайне вредных для воспитания молодёжи. В связи с этим наш Эномай следующим образом высмеивает прорицателя-бога:

Будет твой сын, Телесикл, бессмертным средь рода людского,

Слава покроет его.

Этим сыном был Архилох.

Сын у тебя, Мнесархид, на радость появится людям,

Будут его почитать, он к славе поднимется быстро,

Первенства чудный венец в награду за труд получая.

А этим сыном был Еврипид. К Гомеру же он обратился так:

В жизни твоей две судьбы, две доли неравных смешались:

Зренья лишила одна, другая бессмертье дарует.

Будешь и мёртвым живой.

По этой же причине он услышал:

Счастия сын и несчастья, рождённый на то и другое.

Говорит же это не человек, а некто, утверждающий, что он бог, и поэтому ему, как

Богу не след заниматься судьбой горемычных людишек.

В таком случае, о боже, смотри не презирай и нас. Ведь все мы, если только в чём-нибудь не ошибаемся, добиваемся своей цели: одни из нас стремятся к высшим почестям, другие — к священным венкам, третьи — хотят быть богоравными, четвёртые — к самому бессмертию. Итак, благодаря чему ты считал Архилоха достойным неба? Не завидуй, гуманнейший из богов, и другим людям в их пути наверх. Что ты нам советуешь делать? Очевидно то же самое, что и Архилоху, если мы хотим оказаться достойными твоего дома. Иначе говоря, поносить последними словами тех женщин, которые не хотят выходить за нас замуж, и нападать на развратников, ибо из всех подонков они, разумеется, самые отвратительные.

Всё это, конечно, нужно делать в стихотворной форме, так как это язык богов и божественных мужей, таких, как Архилох. Здесь нет ничего удивительного: благодаря выдающимся достижениям в этом искусстве и дом в порядке, и частная жизнь в безопасности, и государства живут в согласии, и народы управляются справедливыми законами. Поэтому ты не без оснований считал его служителем Муз, а его убийцу, уничтожившего человека, чей голос звучит и сейчас, недостойным обратиться к вам, богам, и вашего гласа. Значит, справедливы были угрозы Архию^[295], и правильно поступила Пифия, которая, мстя за давнюю смерть Архилоха, изгнала из храма нечестивца, убившего служителя Муз. Даже мне показалось, что ты был справедлив, защищая поэта.

Тут я вспомнил о другом поэте и о его венках. Речь идет о Еврипиде. И хотя я сомневался, но хотел услышать не о том, почему он был награждён венками, а почему эти венки названы священными, и не о том, что он достигнет славы, а почему она высшая. Ему аплодировала толпа. Я это знаю, но я знаю и то, что он нравился тиранам. Он так усердно занимался своим искусством, что им восхищались не только поклонники, но и все Афины, гордясь тем, что только они дали миру трагических поэтов.

Итак, если эти рукоплескания и стол, установленный на акрополе, годятся на роль судей в таком деле, то я больше ничего не скажу, видя, как на акрополе обедает Еврипид, а народ афинский вместе с македонянами единодушно выражают одобрение. Если же, кроме того, есть ещё какое-то мнение богов, а оно, безусловно, заслуживает доверия и ничуть не легковеснее одобрения тиранов или толпы, то скажи нам, пожалуйста, на основании каких заслуг вы, боги, вынесли такое великолепное решение о Еврипиде. Нам это необходимо знать, чтобы постараться взойти на небо по следам ваших похвал. Ведь теперь нет больше ни сабеев, ни ликамбов, чтобы поражать их стрелами сатиры; нет ныне ни Фиеста, ни Эдипа, ни того злосчастного Финея, судьба которых была бы созвучна трагической музе.

Я полагаю, что они не стали бы завидовать ни одному человеку, жаждущему дружбы богов, потому что, как мне кажется, если бы они знали, что некогда появится какой-то Еврипид, ставший другом богов благодаря описанию их деяний, то они позабыли бы о своих прегрешениях и не думали бы об их исправлении, а принялись бы за сочинение стихов. И если бы они слышали прославленные имена прошлых веков, то пользовались бы их примером, чтобы проложить себе путь на небо и там, на Олимпе, сидеть рядом с поэтами при дворе самого Зевса. Так говорит дельфийский поэт. Теперь послушаем, о чём спросил однажды бога счастливый поэт Гомер. В этом вопросе было что-то небесное и достойное обращения к богам, в ином случае бог так легко не назвал бы его счастливым и не обратился бы к этому счастливцу со словами:

Родину ищешь отцову, но будут то матери земли —

Те, что от Миноса дома не так далеки и не близки.

В этой земле материнской свой век многотрудный окончишь.

Юношей речи услышав, полные слов непонятных.

О мудрейший из людей, да нет, из богов, не удивительно ли, что этот счастливый человек не знает, в каком месте на земле он появился на свет из материнского лона и где будет покоиться, навеки сомкнув свои очи. По мне безразлично Гомер ли обращается с вопросом по такому поводу или жук-скарабей и даёт ли бог ответ Гомеру, не знающему, где его родина, или скарабею. Ведь и жук какой-нибудь, который не жил до старости в той же самой навозной куче, где родился, а был подхвачен порывом бурного ветра и по воле злого скарабейского демона перенесён в другую страну и в другую навозную кучу, мог потом прилететь в Дельфы и спросить оракула, где его родная навозная куча и какая земля примет его, когда он подохнет.

Так Эномай рассуждал о поэтах. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 32-33, р. 227d сл.).

12. В связи с тем что наш удивительный бог в своих оракулах причислил к сонму богов кулачных бойцов и атлетов, мне кажется вполне естественным, что Эномай направил стрелы своей критики и в эту сторону.

Тот, кто знает песчинок число и море измерил,

Мысль понимает немого и речь бессловесную слышит^[296].

О, если бы ты этого всего не ведал, а знал лишь одно — что искусство кулачного боя ничем не отличается от умения лягаться, тогда бы ты причислил к лику бессмертных и ослов, как ты сделал с Клеомедом, кулачным бойцом из Астипалеи^[297], о котором ты сказал^-

Это последний герой — Клеомед из Астипалеи.

Жертвы ему приносите его уже нет среди смертных.

Почему ты, эллинов древний пророк, как называет тебя Платон^[298], обожествил этого человека? Не потому ли, что на Олимпийских играх одним ударом убил он своего противника, рассёк ему грудь, и, запустив туда руку, вырвал лёгкие? Действительно, Аполлон, поступок, достойный бога. А может быть, на том основании, что, присуждённый к штрафу в четыре таланта, он не захотел его платить и, охваченный досадой и злобой, сорвал свой гнев на детях, находившихся в школе, свалив там колонну, подпиравшую потолок?