И вот они стояли вдвоем в тишине и одиночестве… Только Ворконий в соседней комнате перемерял стену для своего, совместного с женой, шкафа. В открытую балконную дверь лился свет, и они в ее проеме, подпирая оба косяка, осознавали глубокую интимность обстановки – между домом и миром. Бросая взоры вдаль, Артем впадал в состояние, близкое к дежавю, которое он испытал только однажды.

Тогда жилмассив папиных родителей находился еще на другой планете, а добираться домой приходилось по темноте вдвоем с мамой, которая, казалось, не разбирала дороги после очередной ссоры с мужем. Артем бы скорее предпочел отправить отца в долгое путешествие, а самим отоспаться у деда, но на деле все происходило наоборот: именно отцу требовалось утешение близких, а мама в них не нуждалась – хватала ребенка и отправлялась на свою квартиру с тремя пересадками во имя иллюзии порядка в жизни, логического завершения дня и принципа «спать – дома». Однажды они почти бежали от подъезда в сторону призрачной обстановки и вдруг увидели школу – в точно такой он учился и прекрасно знал, что с ее торца уже виден свой дом. Но вот они завернули за угол – а впереди была пустая чернота вперемешку с редкими гаражами… Он испытал настоящий кошмар. И несколько лет после этого никакие другие страхи не могли заглушить этого ужаса…

И теперь снова он не видел своего дома за пределами вроде бы знакомого двора, из окон вроде бы знакомого дома… И даже Трой, даже он стал вдруг одним из этой серии «вроде бы». Да, вроде бы он его ждал. Вроде бы он стоит сейчас рядом, вроде бы он не изменился… Но почему-то не получилось крикнуть лучезарного «Ура!», не получилось обнять; и не прошло еще и дня с момента встречи, а уже во всем сквозит отчуждение – в словах, в манере разговора. «Я отвыкаю, – спрашивал Артем сам себя. – Почему я начал так неконтролируемо отвыкать? Жду и отвыкаю. Зачем тогда жду?» А Трой стоит рядом, не понимает совсем ничего, даже не догадывается, он улыбается, он растворяется в своей улыбке, как довольное маленькое нежное существо – и чутко приподнимает брови, следя за мелькающими тенями в смотрящих на него карих глазах, и все будто спрашивает одними губами: «Что? Что?» И тоже он какой-то робкий, приторможенный – но это, наверное, я его подавляю. И он вроде бы рад, но я смотрю на эту радость как на игрушку, которую он завтра же выбросит. И он какой-то слишком маленький, а я вроде бы взрослый… Это раздражает. И я совсем не понимаю, что меня связывает с Троем, как дружить с ним дальше, кто вообще заставляет меня дружить с ним?! <…>

9.

– Я здесь! Вот она я! Смотри на меня!

Он даже не смог остановиться сразу и медленно отступил еще на две ступеньки, а когда поднял голову, верхняя лестница оказалась визуально под углом и между прутьями перил была видна Настя Данаева, она быстро спускалась вниз, размахивая желтым зонтиком. Взгляд его скользил по ней снизу вверх, пока она спускалась: узкие брючки, нежно-розовая ветровка, большие зеленые глаза, сияющие под черным каре…

– Привет!.. Ты пришел за мной? Тебя мама послала?

Она с готовностью ухватила его за руку, даже не нуждаясь в ответах – для нее они были заранее утвердительны, и увлекла его вниз, в широкий вестибюль перед раздевалкой со сломанными замками, набитой разбитой мебелью. Здесь Немеркнущий крепко взял ее за плечи и пытливо заглянул в лицо:

– Настя, я здесь работаю…

Она заблестела еще больше и вдруг захохотала:

– Восторк, я поняла! Ты не ожидал меня увидеть. Я – твое наваждение!

Он развел руками:

– Я ведь не твой отец, чтобы знать, где ты учишься. А удивлен я тому, что Антония тебя так далеко возит…

– Некоторые отцы тоже не знают, – выпалила Настя.

– А некоторые дочери еще слишком маленькие… Кстати, в школьных стенах называй меня Восторком Христофоровичем.

– И почаще на «вы»? Неужели ты будешь теперь делать вид, что меня не знаешь, раз не ведешь у нас уроки?

– А вот и познакомились! Я уже многое о тебе знаю: ты – Настя, твой отец не представляет, где ты учишься, а мама не знает, во сколько тебя встречать…

– Да, – вздохнула Настя, – маму придется ждать… А я думала: мы сейчас с тобой на машине поедем…

Они уселись напротив зеркал, совершенно одинокие, но созерцали свои отражения не без удовлетворения.

– Увы! У меня еще будет литература в пятом классе. Кстати, их прежняя учительница взяла с этого года ваш класс.

– Почему же ты не взял?

– Ну уж нет! Спасибо. Я не могу работать на первом классе – к сожалению, не умею общаться с семилетками.

– О! Все-таки ты не будешь со мной разговаривать… Сегодня все к этому сводится!!

– Буду, Настя! С тобой я и раньше общался.

– А тогда у тебя уже есть опыт работы с маленькими детьми!

– С тобой лично, Настя! А не вообще с детьми. И почему ты решила, что я с тобой работал?

– Потому что мама сказала, что ты должен заменять мне отца, когда нет папы… А папа сказал, что быть отцом – это работа…

– Ой, какой ужас! Твои родители даже перед тобой как на ладони. Они, действительно, друг друга стоят…

– Ага! Вот теперь ты критикуешь старших!

– Помилуй, Настя. Что тебе делать в развивающей школе? Ты уже и так… вполне… ничего себе!

– Куда же мне идти?

– А наверное, в клуб веселых и находчивых…

Тут он представил, как Данаев, родившийся на три недели раньше него, уже, оказывается, ему старший. Хотя, конечно, и собственными их руками, и перстами судьбы всегда планида оборачивалась так, что первый увидевший свет словно присвоил себе какую-то часть энергетического потока и проживал полторы жизни – за себя и немного наперед за другого. «А потом я плелся за ним на веревочке и доживал брошенные мне фрагменты его жизни. И даже Настя – тоже мне подарок через третьи руки…»

Высокая женщина в наглухо закрытом бежевом плаще, заметив их еще с лестницы, приблизилась смущенно и несмело; лицо ее при этом напоминало непроницаемую строгую маску, и в свои тридцать три года она выглядела на сорок.

– Здравствуй, Восторк…

– Здравствуй, – ответил он ей без особых чувств в голосе. Ее появление уже не было столь удивительным для него. Антония попыталась дотронуться до Насти, но дочь ловко вывернулась и побежала прощаться с какой-то Аленой. Восторк медленно поднялся, не отводя от нее взгляда, не отрывая непристойно-любопытных глаз, будто сравнивая ее внешность с тем, что было раньше. Она отвечала ему безмолвной тоской и усталостью и не выдерживала прямого взгляда, что говорило только о том, что ей тяжело на него смотреть, либо она привыкла видеть совсем иное в его лице.

– Он не писал тебе? – спросила она, предварительно вздохнув.

– Он! – скептически повторил Немеркнущий. – Так говорят о надоевших мужьях.

– Иногда так приходится выражаться и надоевшим женам. Потому что стыдно и мерзко. Почему он не сообщит о своих обстоятельствах? Я бы освободила его…

– Антония! Вот у тебя есть то, что есть, и не думай о Трое больше, чем нужно. Я подозреваю, что он даже не догадывается, что его ящик блокируется. Мои все письма возвращаются назад. А ты спокойно бы занималась собой, не идет тебе это новое страдание, которое ты себе придумала…

– Взрослый стал? Разбираешься?

– А ты тоже считаешь, что Трой вырос раньше, чем я?

– А кто еще так считает? Ты сам? – она переменила позу, и в ее жестах стало проглядывать упрямое женское желание укусить в ответ.

– Я раньше очень восхищался тобой в детстве, потом в юности стеснялся и боялся… А после двадцати все это уже скучно и не хочется заморачиваться. Теперь я вне комплексов.

Антония безо всякого выражения поискала Настю глазами и, переводя разговор в бытовую плоскость, тем самым небрежно отгородилась от откровений, споров и похороненных фактов.

– Возьмешь ее к себе на воскресенье?

Восторк был совсем не против, но отпустил занудную статистику в ее сторону, никуда не целясь, ничего этим не преследуя:

– Стало быть, тебе – личную жизнь, Трою – свободу, а мне – Настю…И все это тоже входило в ваш причудливый брачный контракт?