– Раз так, можешь не верить, – усмехнулся Догмар, – но я вижу, как брат твой идет по коридору…

– Уходит вслед за ангельским свечением? – разводит Ворконий риторическую демагогию, близкую к стебу.

– Наоборот, приходит. И правда – очароваться успел кладбищенскими мотивами, – заключил он с досадливой улыбкой. – А я пока в этом мире и сквозь стены не вижу.

Когда воскрешенный в сознании Воркония Трой встал рядом, жизнь приобрела характер суетливой, слезной демонстрации. Что-то надо было говорить или оправдываться – и почему-то младший столбом стоит… (Хотя что тут принято делать, что бы я сделал на его месте?) он ставит брата перед собой, мужественно берет его за плечи и деловито соображает вслух, что надо звонить отцу, который вдругорядь пропашет его домашним веником на сей раз.

– Не кричи, – говорит Трой.

– Гляди-ка, встречает тебя, как врага народа после 15-летней каторги, – вставляет Догмар.

– Как тошно с вами! Почему вы такие неадекватные, нет в вас ни капли добра, ничего святого…

Он все более слабел и пылал – и, по сути, расписывался в своей боли, но все-таки старался говорить о чем-то другом, чтобы откровенно не жаловаться. Еще один равнодушный человек, – искомый администрацией представитель фирмы – с которым и пришел Трой, выписывал их из больницы. Потешно звучали их фамилии из иностранных уст. Когда вывезли Дениса на инвалидном кресле, все смотрели в разные стороны, а Догмар с уже философским спокойствием осилил по случаю пару афористических фраз:

– Кто же я: старик грешный или дьявол? Стоило мне найти радость, как я тут же погубил того, кому обрадовался <…>

15.

– Здравствуйте, прошу садиться!

Точно в школе. А с другой стороны, как же иначе университетскому преподу поздороваться? Даже забавно, что Немеркнущий то ученик, то сам учитель – и с какой стати нужно обязательно вбивать себе в голову, что это напрягает?

– Тема нашей лекции: «Классификация и теория как система знаний».

Запишем. Йогурт из бутылки допить не успел. Сейчас войдет кто-нибудь запоздавший и будет красться вдоль стенки – интересно, кто же это будет. Сложно даже определить, кого нет, ибо тьма незнакомого народа кругом. И сколько бы было человек, если бы реально сюда каждый дошел, кто должен? Входит Виктор, как ни странно. Странно то, что его отсутствие было незаметно. Он стоит с портфелем позади Сталины Сергеевны и не может попасть на свое место, поскольку она загораживает проход возле самой первой парты, вещает и не слышит, что кто-то зашел. Конфуз складывается бестолковый и совсем Виктору не к лицу. Лист присутствия уже ползет по ряду и замирает возле Немеркнущего. Под номером пять в нем радостно значится: «Азаренко Артем Асадович». Восторк записывается шестым и передает список за спину. Зачем только люди ставят номера? Чтобы было видно общее количество? А если бы он вместо шестого номера поставил седьмой, сосед стал бы восьмым или проявил каким-то образом чудо прозорливости? А как бы он исправлял: поставил бы второй седьмой номер или шестой, или как? В итоге повернулся, будто хотел спросить соседа об этом, а там… соседка! Да, такая бы исправила ошибку сразу и переписала бы Чмейркова В. Х. точно шестым пунктом. Пока он об этом думал, к нему пододвинулся еще один лист, на сей раз Артемом не подписанный, но точно от него:

«Я чуть было на листе присутствия тебе не черканул! Как думаешь, что теперь Нормандин делать будет?!»

«Обычно это быстро разруливается», – ответил Восторк.

Виктор покорно пересел в другой ряд.

– Какая же разница между обычными шахматами и божественными? – спросила Сталина Сергеевна.

«Господи, ну и вопрос, – написал Артем. – Ты, главное, помни, что все это так или иначе про куматоид. А куматоид есть «волна». Это фундаментальная теория товарища Ветрова».

«Какого Ветрова? – удивился Восторк. – Она вроде сама – Ветрова».

«Видно, кем-то он ей приходится… А оттого, что не знаешь, так прямо-таки раздирает: ну кем же, кем же… Словом, хотели, наверно, как лучше, не путать работу с личной жизнью, а в итоге только туману напустили. Недаром у нее есть книга «На теневой стороне».

– Шахматы – это, разумеется, метафора, – продолжала Сталина Сергеевна. – Принцип действия обычных шахмат – это принцип доминирования конститутивных правил. Принцип божественных шахмат допускает любой ход, в каждой конкретной партии могут быть созданы новые правила.

«Где-то я слышал, что бог подчинен законам либо судьбе. В конце концов, он не разводил беспорядки, а наоборот, создал гармоничный сад из хаоса», – записка двинулась в сторону Артема.

«Так подними руку и спорь. Отчего же ты не возьмешь слово? Нам, кстати, полагается работать на занятии».

«Вообще-то следовало, наверное, по делу ответить. Послал, в чистом виде! Встану я и буду критиковать их общую с Ветровым концепцию? А взамен предложить мне нечего. Что же толку бодаться?»

«Зачем же ты мне написал? Я точно забодаю. А у них времени не хватит».

«Мыслю вслух. Но за сценой. Типа репетирую. А на подмостки тебе надо выходить – у тебя всегда готовы конструктивные решения».

«Мой конструктив на негатив обычно направлен бывает. А тут мне нечего возразить и поправить. Я проблемы не вижу. Во-первых, у меня нет знакомых с философского факультета, во-вторых, должна же быть, действительно, какая-то разница между обычными и божественными шахматами. А просто так конструктив говорить тоже не могу. Я же не лектор…»

«Был бы ты лектором в другом учреждении, не призывал бы меня высказывать свое мнение вслух».

«А кстати, почему это ты приехал в такое время?»

«Каникулы у детей…»

«Тогда нет смысла прикидываться утомленным и охрипшим. Можешь смело и на полную катушку выступать здесь по любому поводу!»

«Увы! Мне завтра в колледж на три или четыре пары…»

– Эмпирическое исследование близко к принципу божественных шахмат, – подскочил Энний, видимо, отвечая на какой-то заданный вопрос. – А теория близка к принципу обычных шахмат.

«Этот Энний точно первоклашка, везде раскланяется. Ни на семинаре, ни даже на лекции нет от него отбоя. Не говорят гении так часто», – написал Артем; какие свои чувства имел он при этом в виду, бумага не передала.

«Простое рассуждение, – заметил Восторк, – мы бы тоже могли так ответить».

«Будем считать, что не ответили мы принципиально».

– Следующий подзаголовок: «Таксономическая система знаний».

Толкают в спину. Передают обрывок листа от Глафира: «Господа, мне нужны ваши связи!»

– Какие связи? – шепчет Артем. – Разве я замечен в каких-то связях?

– Не все связи бывают половыми, – чужая тупость всегда рада развязать Восторку язык. – О чем думаешь вообще? Напиши ему, с какими полезными людьми ты знаком.

– С кем я знаком? С тобой знаком.

– Со мною ты, действительно, лишь знаком. Поэтому не можешь знать процентного соотношения моих полезности и вредности.

После этой фразы Немеркнущий разом померк бог весть от чего и уткнулся в тетрадь. Артем пожал плечами и принялся простым карандашом перечерчивать с доски схему в виде пирога. Восторк нарисовал контуры зеленой ручкой и стал раскрашивать слои одним цветом, а кусочки – другим.

– Какая красота! – раздался над ухом довольно громкий голос Артема. – Ты, главное, помни, что классификация не существует на эмпирическом уровне, это теоретическое построение…

– Ты мне сегодня уже второе «главное» говоришь, – проворчал Восторк. – Какое из них главнее?

Сталина Сергеевна между тем проводит свои метафорические сравнения:

– «Слои» – это фундаментальные науки, которые задают методы и средства. «Кусочки» – это таксономические науки, которые задают объекты.

– Чудесно. Логично. Складно. Мне это нравится, – говорит Артем, вертя в руках испещренный их с Восторком записками лист; свободного места для того, чтобы он мог подписаться под своими словами, к сожалению, не находится. Пустые его замечания заглушает реальная слава Энния Наммы.