– Восторк, а губы у тебя тоже накрашенные?
– Нет.
– Для чего тебе подводка глаз?
– Мне это идет.
Таков был первый заход. Он действительно находился на своем месте, в своей тарелке, и разговор свелся бы к восхвалению его личности, стоило бы ей согласиться. А Светлой Алексе очень хотелось раздавать ценные советы. Успехи Анны Хрусталевой с Троем можно было назвать промежуточными:
– Почему ты совсем не осветлил волосы?
– И ты бы меня спросила, зачем я это сделал?..
По крайней мере, этот занялся словесной эквилибристикой, не переставая улыбаться… На последующие попытки снять их с насиженных мест Трой продолжал переводить тему разговора бессмысленными многословными речами, ловко вписываясь в средневековые каноны галантности. Восторк же открыто хамил и злобствовал – раз за разом ничего нового в этом не было, ответные грубости он не трудился слышать и не вступал в продолжительные беседы. И хоть последнее слово оставалось за ними, все равно ситуация складывалась скучная и обидная. Их явно считали болтушками. Трой в этом смысле был интереснее: он отбивался ровным голосом, пока всех их уже не разводили обстоятельства. Пока Троя зажимали в углу, наседая на него втроем, Восторк вдруг самостоятельно подал повод для ссоры. Он появился из ниоткуда и… увел товарища из замкнутого девичьего круга. С легкостью, за руку и без всякого сопротивления. Алекса Светлая вдруг поняла, что не станет она хвататься за мужчину и перетягивать его, как канат. Хрусталева потеряла в Троя веру. Тата Гратова криками дала отмашку:
– Я не поняла? Он твоя собственность, эй?
… Старые джинсы. Старая отмершая шкура. Он явился сегодня, как детдомовец. Только в это заведение годны отцовские подарки двухлетней давности. Или на дачу. Вчера, как всякий ненормальный человек, он расхлебывал свою горькую чашу во дворе университетской новостройки, отданной под отдельное помещение Лицея. В одиннадцатом классе они внезапно переехали и расселись в стандартно обставленных школьных классах. Обедать ходили на больших переменах в университет ради кексов, коржиков и всего того, что еще просилось Трою в рот. От этой умиротворенности не осталось и следа, когда Восторк потонул в жидком цементе; отправив в небытие белые ботинки и нижнюю часть джинсов, он нешуточно взвыл и даже вылез, не затвердевши, при виде надвигающегося грузовика. Таким образом у здания доделывали крыльцо, и ученикам здесь явно было не место. Песок с мутной серой кашей стекали как с гуся вода. Через двадцать минут он вышел из туалетной комнаты в идеально мокрых штанах до самого колена. Трой появился следом, рассуждая о зыбучих песках. С опозданием и невозмутимыми лицами – и не так уж это было для них-то тяжело – вошли они на последнюю пару под пристальные взгляды всех страждущих мщения. Злорадный восторг мелькнул в глазах Хрусталевой, но тотчас разбился, как хрусталь, о Восторково выражение лица, не оставляющего сомнений в том, что так и надо. Разумеется, оба напустили на себя личину, и в глубине души Анна думала вовсе не те глупости, готовые сорваться с языка, вроде «Кашу на себя опрокинул?» или «В унитаз провалился обеими ногами?»; теперь ей стало интересно, а можно ли вывести его из себя. Вечно великаны – титаны мысли или красоты – висят, как бессильные, на цепях или слепо бредут по дороге, ничего вокруг не замечая и не догадываясь о проблемах. В итоге, всю эту мелочь решают совсем не знойные мужчины, которых вовсе не хочется любить…
Старые джинсы. Воспоминания о минувшем дне. Помещение аудиторных занятий английской подгруппы продвинутого уровня. По две парты в ряд. Он сидит посреди кабинета, согбенный над желтой продолговатой книгой. Позади восседает Хрусталева и упорно тычет ему в спину циркулем. Самым беспощадным образом. Самым острым концом. Он точно знает, что проходит все, пройдет и это, нужно лишь потерпеть и не допускать в жизнь сентиментальных моветонов своей слабости. Терпеть? Он поднимает глаза на молоденькую учительницу – каких-то пять лет разницы, и он уже бережнее относится к женским ощущениям. «Жалко ее, – думает он, – совсем не обязательно вот так сразу понять, что твои слушатели заняты исключительно друг другом…» Потом он, не поворачивая головы, не производя суетливых истерических движений, забрасывает руку назад и ребром ладони отпускает затрещину куда попало. Воцаряется тишина, хотя и так было нешумно; теперь молчание приобретает характер сдерживаемых восклицаний. Анька немеет – видимо, осознает, что забыла, как великаны, не заметив, давят окружающих. Англичанка растерянно хлопает глазами, переводя взгляд с одного на другого, не зная, к кому обратиться. Маячат за приподнятой картонной обложкой огромные и с близкого расстояния расплывающиеся Троевы глаза; нет, не читает – ведь интересно! – и смотрит на Восторка, как в детстве, наивно и чуть таращится.
– Аня, если нужно, выйди и посмотри глаз, – озвучивает преподавательница, как ей кажется, конструктивное решение. А сама думает, в каких фразах будет доносить на круглого отличника.
– Я и так его прекрасно вижу, – кротко отвечает Хрусталева, и это будет единственная ее фраза и по поводу глаза, и о ситуации вообще. Классная дама не пыталась ее спросить о чем-то; как обычно, всем было понятно, отчего девочка половину пары втыкает иголки в чужую спину, а с какой стати распустил руки мальчик – действительно, странно.
– Мне кажется, она чего-то добивалась и получила то, чего и хотела, – формула успеха совсем в циничном стиле Михеля Шорохова.
– Конечно, они не будут беседовать с ней по сути, всем стыдно сказать: «Что же ты пристаешь к парню?» Если ты даже и не узнаешь о такой разборке, все равно окажешься сахарным в их разговоре, – говорил Трой. – Лучше они попросят ее не приводить отца, представят, что им самим так будет лучше…
– Я бы на твоем месте не боялся кулаков разных стариков… – сердито бросил Восторк.
– А я не испугался бы их и на твоем месте. Лучше пусть покрасят морду, чем отчислят. У нее дядя здесь работает.
– И она учится здесь как дочка начальника? А у меня отец – раздолбай, а матери вообще нет! Поэтому если кому-то что-то надо объяснить – это ко мне <…>
13.
Возле прилавков со времен пришествия нынешнего хозяина царила темнота; от дверей по диагонали расходились два зала: в одном взбирались рядами к потолку книги издательства «Пироги», которое поддерживало никому не известных желающих высказаться и выпускало им антологии в желтых, разрисованных комиксами обложках. Интересовались подобными новинками поголовные неформалы, и заведение могло вести статистику и высчитать их процент среди населения. Напротив давали пироги, и не просто бабушкины пирожки, умещающиеся в ладонь – это были целые квадраты, набитые хлопьями творожных и овощных масс, обвешанные лохмотьями остывшего растопленного сыра. Употреблявшие этот продукт обычно забывали о трапезе на полдня. Заведение радушно принимало железнодорожных туристов, которым некуда было деться из плотного графика своих отъездов, прибытий и пересадок. Такие люди часто ехали заграницу из провинций и угадывали на промежуточные станции в заколдованный отрезок времени с 5:50 до 7:55, без завтрака и без представления, где его найти. Подобные размышления и подсчеты предписывали кафе «Desire» внеконкурентную работу в ранние утренние часы. За барной стойкой стоял сам хозяин Дезар, или Денис Азаренко; после заката он бойко торговал книгами, но иногда сбивался, когда покупатель погружался в чтение, не отходя от кассы, – и предлагал пироги. Ночь он проводил беспокойную, опасался проспать работу и поэтому тусил, и это все же не спасало его от страха опозданий. Зато днем он мирно отсыпался, пока младший брат письменно преуспевал в тонкостях частной науки.
– Здорово! – приветствовал Артем. – Я уже час жду. Ты похож на блеклую женщину.
Естественный Восторк, похожий без макияжа на стопроцентного мужчину, устало присел на краешек стула, выставив на стол толстенные манжеты черной потертой косухи.
