— Слышал я уже про нее, — старик поморщился. — болеют люди, говорят.

— К бабке одной, у меня там через два дома живет, дети приезжали, уехали, та занемогла. Свалилась. Соседка другая к ней ходила, та тоже в лежку. Фельдшерского пункта то нет. Одну скорая повезла, всех по домам. А мне что? Я в город не ездил уже неделю, дома сидел, корова пока не сдохла — работы полно. Тебе вон молока, сметаны принес.

— Заразы то нам не принес? — старик напрягся еще в начале беседы, но только сейчас в голосе начали слышаться стальные нотки старого начальника. Именно с таким стариком когда то и познакомился Толик, внимательно слушавший его, запоминавший условия и молчавший все два года.

— Не! Я ж говорю — с дома никуда. Выпивал, сало с чесноком у меня, зараза не берет.

— Пост ведь, сало то жрать, — старик чуть крякнул, но так, больше для приличия. Чего со своими правилами к другим то людям лезть? Всех не спасти и не каждый верное и нужное слово способен услышать. Старик это понял уж очень давно.

— А мне то что? я ж не верущий. И не хожу никогда. Попа ты нашего видел? Иов! Ему 25 всего то годов, прислали, бороды нет, голосочек девичий. Спросил у него на улице про что-то, тот мне на полчаса зарядил. Что говорил, хрен его знает. А там кто-то и сказал, что мужиков тот любит, был в области у митрополита секретарем епархии. Где-то он что-то не то натворил, понимаешь? Сюда и сослали. Вот тебе и отец Иов. А я не больной. Мне уже пятьдесят шесть! Тебе то больше, но должен понимать — сердце не то уже, сосуды эти или кто там. Давление! Я пока дошел вот и задыхаюсь, вот тебе и вот. Тоже не пацан скакать — по полю сугробы, в лесу тоже, дальше прошел — снега нет, грязь. Весна, тоже мне весна. Что твой отец Иов эта весна.

Он похмыкал. Ему вообще мало нравилась жизнь в родной деревне, в доме, где он родился, прожил младенчество, детство, отрочество и кусочек юности. Вышло уж так — сама жизнь загнала Толика обратно в отчий дом, когда он ощутил, что мало на что годен, что там где он проживал годы зрелости ему плохо, его никто не любит и ему совершенно некуда преклонить головы. И в какой то момент он рванул за успокоением в отчий дом. Утешили тогда хотя бы немного благодарные взгляды матери и отца, доживающих свой век. Утешила тишина и бездействие. Но годы шли упрямо дальше — жизнь в деревне лучше не была. Было горько, когда оба родителя, один за другим, отлетели на тот свет, а есть ли он. Но было понимание правильности и, совсем в глубине души, благодарность жизни и судьбе за то, что именно ему, их непутевому сыну довелось отнести их на погост и приглядеть за холмиками, насколько это было возможно. В память о родителях он не выводил скотину — помня, как мать с любовью встречала каждый вечер корову на выгоне, как разговаривала с поросенком, принося ему еды и сердито для видимости отчитывала глупых куриц. Старался как мог — новых не заводил, но и нарочно животных не гробил. Мог поросенка прикупить и выкормить, чтобы продавать мясо. От стареющей коровы телят новых долго не держал — тоже под нож. Той любви материнской к каждой животине не было, было просто ощущение, что деваться некуда, это его крест. Несет как может, кому не нравится — пусть сам попробует.

Старела скотина, старел дом, гнили бревна в срубе. Покрывались тленом и плесенью его детские книжки, а некоторые шли в печь на растопку. Жалко вроде, а вроде — и нет. Кто уже поймет? Старела вся деревня, понемногу вымирая — он был самый молодой, а оставшиеся старухи уже совсем глядели в землю. И Толик тоже старел. А сейчас он принес на продажу продукты, пришел забрать деньги чтобы в соседней деревне закупиться. Жизнь казалась ему невыносимо скучной. Он сидел возле странного домика в непроходимой чащобе у странного старика. Курил дрянные сигареты. Хотелось бы вроде и поудивляться всему происходящему, а не было сил. Или желания. Или уже ничего не удивляло. Неизвестно.

— Что твой отец Иов эта весна. — повторил Толик. — И что твой отец Иов вся эта жизнь.

А потом добавил тихо:

— Паскудная, Федорыч. Пидорская какая-то.

Толик. Память

Толик покряхтел. Жизнь ему решительно не нравилась. Он вспоминал разные ее моменты и смену эпох и думал о том, что в общем-то в этой стране она никогда не была и не будет другой. Ему нравилось только, пожалуй, в перестроечные горбаческие годы, когда он учился в городе, потом из химического техникума, где он постигал оборонные секреты пороха и пироксилина, его выгнали, в армию не брали, потому что плоскостопие тогда еще было железным аргументом. Жизнь тогда гремела дискотеками с живой музыкой, исполняемой патлатыми пацанятами, магнитофонами, которые таскали с собой, цепляли на плечо, гремела мотоциклами, а еще первыми доступными жигулями и москвичами, за которыми как раньше не нужно было стоять в очереди. Тогда он, еще учась и живя в общежитии, открыл доходный бизнес, возя из деревни бабкину самогонку и продавая ее сначала однокурсникам, соседям, потом таксистам, сам с рук на вокзале. Тогда он и купил первые жигули-тройку. Хорошая была машина с шестерочным движком, новая почти, красного цвета, с импортными чехлами. Очень вовремя, о ней даже не успели узнать те более серьезные, которые нашли его и за то, что не предложил сам платить долго били его, били, били. До кровавых соплей, сломав ребро и выбив зуб…

— Ладно, Федорыч, пойду.

Старик вынул из камуфляжного бушлата деньги. Толик забрал не считая. Сумку поставил поближе к входу.

— Давай. Седни что у нас? Какой день?

Старик поморщился. За календарем следил, но время тут в лесу стиралось и порой несколько дней скопом календарь он не отрывал, потом спохватывался и с внуком вспоминали, считали и приходили к нужной дате.

— Через пять дней получается. Сам то отсчитаешь?

Толик закивал.

— Ну бывай. Не болейте тут.

Старик понес сумку в домик, а Толик скрылся в деревьях. Проходя через им уже проторенную тропинку и поломанные ветки (лучше всяких вешек, если уж ты по лесу ходить умеешь), Толик заметил краем глаза движение. Подняв чуть выше глаза, он увидел мелькнувшего зверя. Кто такой? Ветки зашевелились, выше пролез здоровый кот.

— Тьфу ты, скотина.

Толик пошел дальше, недоумевая, как в лесной чащобе средней полосы оказался котяра. Ладно бы из деревни сбежал, но его деревня — ближайшая, тут топать и топать. И жрать ему тут что?

Толик вспоминал, как еще школьником был, у него жил любимый кот. Как однажды вечером, пока родители смотрели у соседей телевизор, где в программе “Время” показывали полумертвого Брежнева, он пошел погулять. Вечером буднего дня ребят на улице не было никого, декабрь был холодный. Он обошел деревню вокруг и, направляясь к дому, нарвался на здоровых бугаев из соседней деревни. Что они тут забыли, было совершенно непонятно. Стояли, в теплых телогрейках Им было по двадцать, а он стоял перед ними четверыми, тринадцатилетний шкет и что-то лепетал, когда те требовали принести им денег на бутылку. Как какой-то из них, сидевший и с наколками на пальцах, хрипя простуженной глоткой в ухо, приобняв за плечи, тянул из него душу, что или трешка или разбитое лицо, как упал в снег от удара. И как потом, прибежав домой, родителей еще не было, плакал в своем закутке, закрывшись одеялом. И любимый серый кот под это одеяло пробрался, мурлыкал, слизывал слезы. А маленький Толик обнимал кота, держал его за умную голову и чувствовал, что все деревенские дружки, одноклассники, пионерская дружина — все чепуха, а лучше кота друга у него еще не было.

Кот тот умер, когда Толик учился в городе и его смерть уже у взрослого и огрубевшего сердцем юноши ничего не вызвала. А вот сейчас, вспомнив внезапно, как будто это было час назад, тот декабрьский вечер, в груди защемило. Стало жалко. Всех — мир, себя, у которого не сложилась жизнь и доживающего век в деревне. Родителей, померших и не увидевших счастья и удачи у единственного сына. И серого кота из детства, который, единственный, может быть, за всю жизнь его не предал и любил бескорыстно, просто по факту его существования.