Не надо думать – хотя события 2020 г. с эпидемией ковида и могут наводить на такие мысли, – что болезни следует объявить теперь все объясняющим результативным фактором в истории. Но в то же время тропические болезни британских экспедиционных войск на Кубе и Война за независимость США связаны между собой, пусть и неприметным и косвенным образом, поскольку на Кубе были задействованы полки из Нью-Йорка, отсутствовавшие на Понтиакской войне против индейцев, произошедшей сразу вслед за Семилетней. Их потери внушили населению Восточного побережья убеждение, что они достаточно пострадали на войне, вопреки обвинениям колонистов в том, что они не поддерживают единство, неблагодарны и нелояльны. Именно в повседневной жизни различные меры британцев в сфере налогообложения стали восприниматься болезненно, что способствовало формированию чувства общности колонистов.

История восприятия войны несомненно играет центральную роль, но не равнозначна исторической антропологии войны: последняя скорее тяготеет к малой «тотальной истории» или «детальной истории целого»173. Это требует объяснений, поскольку к «тотальной истории» в Германии 1980−1990‐х гг. относились уничижительно, понимая ее в намеренно искаженном виде как высокомерную попытку изображения исторического феномена во всей его целостности174. На самом же деле подразумевается множественность перспектив и отражение этой множественности в нарративе, который не ограничивается одной группой акторов, одним жанром или одним эвристическим методом. Так история войны становится также тестовым случаем для историографической практики исторической антропологии. Так предмет войны ставит перед ней следующие вызовы: наряду с уже хорошо протоптанными путями истории восприятия «снизу» требуется заново заняться и такими классическими темами, как финансирование армии, логистика, военная техника или кабинетная политика.

Множественность перспектив не означает простого приплюсования процессов и контекстов, в особенности в истории глобальных переплетений. Глобальное измерение Семилетней войны содержится в отдельных людях, их практиках и свидетельствах, а не в отдельной от них структуре sui generis. Кроме того, пары микро vs макро и локальное vs глобальное не идентичны и не взаимозаменяемы175. Создавать нарративы с множественными перспективами – значит не лишать акторов их интенциональности, но прежде всего бережно контекстуализировать их намерения. Для этого требуется симметричная перспектива, которая не различает априори главных и второстепенных акторов. Симметрия – это и важный корректирующий фактор для изображения процессов, чтобы избежать нарративного шаблона телеологической истории победителей. Современники Семилетней войны сами показали пример, когда в 1763 г., после подписания Парижского мира, в Лондоне вышел один из первых романов о будущем, рисовавший мировую гегемонию французов в XIX и XX вв. как следствие слишком мягких с британской точки зрения условий мирного договора176. Наконец, для истории войны «вблизи», которая критически держит в уме разницу между предметом и перспективой, наилучшим мотивом представляется стремление к миру177.

Семилетняя война в России война малоизвестная и малоисследованная; до последнего времени ей были посвящены всего две монографии: в XIX в. трехтомный труд полковника Дмитрия Масловского178 и в середине XX – историка еще дореволюционной школы Николая Коробкова179, обе они касаются боевых действий русской армии. О причинах войны и ее роли во внешней политике России информации в них очень мало.

Из-за отсутствия исследований российских дипломатических документов времен Семилетней войны и опоры в этом на мемуары и иностранные исследования XIX в., в России сложилось представление о том, что эта война была случайной для России, что правительство Елизаветы Петровны было втянуто в нее своими союзниками вопреки русским интересам.

В 1912 г. Русское историческое общество опубликовало в своем сборнике180 протоколы Конференции при Высочайшем дворе, коллективного органа, созданного в 1756 г. для руководства военными действиями в намечавшейся войне России с Пруссией. В этих документах можно было увидеть, что еще до начала Семилетней войны Россия стремилась к войне против Пруссии, определила свои цели и интересы в ней.

Однако в самой России публикация этих протоколов была практически не замечена историками, чему, вероятно, способствовало скорое начало Первой мировой войны и последующая революция и Гражданская война.

На Западе с 1950‐х гг. знакомство с протоколами Конференции вызвало своеобразную революцию в устоявшихся представлениях о зависимой роли России в начале Семилетней войны: с этого момента представление о том, что Россия имела в войне свои интересы, стремилась к войне и была одним из самых активных участников подготовки этого масштабного конфликта, стало общепризнанным181.

В СССР, а затем и Российской Федерации новые исследования иностранных историков также оказались не востребованы, вероятно в связи с отсутствием специалистов по истории елизаветинской внешней политики. Холодная война, отечественная ведомственная секретность и языковой барьер мешали иностранным историкам изучать русские источники, прежде всего дипломатические, о важности исследования которых относительно выяснения подлинных причин Семилетней войны писал, например, немецкий историк Михаэль Мюллер182.

Что же могут сказать документы Архива внешней политики Российской империи МИД России об участии России в Семилетней войне в целом?

Прежде всего, документы АВПРИ освещают причины русского участия в этой войне, что имело долгую предысторию. Н. Н. Яковлев посвятил свою работу участию России в «Дипломатической революции», рассмотрев документы фонда АВПРИ «Сношения России с Англией» за 1755−1756 гг., то есть время самой «Дипломатической революции»183. Однако даже сами переговоры, приведшие к заключению англо-русской субсидной конвенции, толкнувшие Лондон на заключение Вестминстерского договора с Пруссией, начались в 1753 г., а стремление русского двора воевать именно с государством Фридриха II, что и привело к разногласиям России и Британии при подготовке субсидной конвенции, появилось еще раньше: Россия стала готовиться к войне с Пруссией в 1745 г.

По дипломатическим документам АВПРИ можно проследить, как с 1741 г. русские дипломаты стали присылать в Петербург все более тревожные известия о росте могущества Пруссии, которая в 1740 г., выступив против прежде мощной Австрии, сокрушила ее, тем самым разрушив веками устоявшийся баланс сил в Центральной и Восточной Европе. Наряду с Австрией, одной великой европейской державой стала подниматься и другая, непредсказуемая и агрессивная Пруссия под властью Фридриха II. С 1744 г. елизаветинский канцлер Алексей Бестужев-Рюмин приходит к мысли о необходимости сокрушения сил Пруссии. Он пишет множество представлений, которые находятся в фонде АВПРИ «Внутренние коллежские дела», убеждая императрицу принять его точку зрения, и осенью 1745 г. добивается своего.

При этом Бестужев-Рюмин предложил следующую модель сокрушения Пруссии: опыт Голландии, которая, прямо не участвуя в европейской войне, выступает лишь в качестве союзника тех стран, позиции которых выгодны Гааге, предоставляя им ограниченную союзную помощь или деньги. Союзники делают все сами, а голландцы пожинают успехи184. Именно эта модель места России в системе международных отношений будет принята на долгие годы, и именно эта «голландская модель» Бестужева-Рюмина в итоге приведет к тому, что Семилетняя война, в которую Россия вступила именно таким хитрым способом, маскируя свои истинные цели, и станет у нас неизвестной войной, начатой непонятно зачем и почему.