—      Я собираюсь говорить с вами о Хаконе Бранде. Он погибает. Как вы думаете, что происходит с ним?

—      Понятия не имею: вы его знаете лучше. Не слишком ли много он пьет?

—      А почему он пьет?

—      Вот этого-то я и не знаю.

—      Раньше он всегда приходил ко мне и всегда поверял мне все, что случалось в его необузданной бурной жизни. Теперь он ничего не говорит. Я вижу, что он страдает. Молчит. Оп только пьет, пьет, пьет...

—      Ну что ж, в таком случае пропало его астральное тело.

—      Его тело — его душа — его искусство. Вы видели, что он сейчас рисует? Ужасно! Гениально! Но страшно!

—      Я слышал, что он часто рисует на кладбище Ассистенскиркегорд. Что ж, там очень красиво.

—      Он рисует смерть. Смерть и разрушение. Его что-то мучает. Он хочет забыться, но не может. Произошло нечто ужасное. Он сам сказал мне и плакал, как дитя. Весь дрожал и плакал, плакал...

—      Что же случилось?

—      Я тоже хотела бы знать.

—      Но он же сказал вам.

—      Он не сказал, что именно. Он только сказал: «Я — преступник. Я сделал нечто непоправимое. Такое никогда не прощается. Не спрашивай меня ни о чем. Никогда. И мы больше не увидимся...»

—      Наверное, что-нибудь натворил по пьянке?

—      Если он что-нибудь н сделал страшное, то, конечно, бессознательно. Злые демоны обуяли его. Я сказала ему, что прощаю ему все. Но он только грустно покачал головой: «Ничто не поможет, ничто не поможет...» Он ответил, что хочет умереть. Уснуть вечным сном, без сновидений... Знаете что? Мне кажется, он покончит жизнь самоубийством! Но это не должно случиться! Слышите вы! Это не должно случиться! Мы должны помочь ему!

—      Мы?

—      Да. Вы и я. Вы его товарищ. Вы должны пойти и поговорить с ним.

—      Но почему именно я? Вы можете это сделать с большим успехом. Он доверяет вам.

—      Нет. Он скрывается от меня, ничего больше не рассказывает. Вы должны поговорить с ним — постараться разузнать его тайну. И тогда сообща мы поможем ему.

—      Позвольте, получается как-то неудобно. Почему же именно я, а не кто-то другой? Многие бы справились с этим значительно лучше. Почему, например, не Вольбек? Он куда дипломатичнее.

—      Я чувствую, что именно вы должны это сделать. К тому же, я давно не вижу Вольбека. Наверно, уехал куда-то. Даже не пришел попрощаться. Он бывает временами крайне невнимателен. Понятия не имею, где он.

—      Допустим. А другие?

—      Нет!

Она схватила меня за рукав и закричала:

—      Обещайте, что пойдете к нему! Обещайте! Я не отпущу вас, пока вы не скажете — да! Слышите? Обещайте!

Ее крик скорее походил на истерический плач.

—      Ладно, я навещу Бранда. Но вряд ли мне удастся что-нибудь выведать у него. Говорю вам заранее, что мне претит расспрашивать его о личных делах.

—      Разве речь идет о «личных делах»? Это касается всего человечества.

Широко открыв глаза, она вновь взмахнула руками, и бахрома опять взметнулась в воздухе, как крылья.

—      Искусство Бранда принадлежит человечеству. Он не имеет права губить себя. И мы не имеем права допускать это.

—      Не вижу, что мы можем сделать.

—      Вот когда вы поговорите с ним...

—      Из меня плохой проповедник воздержания. Я не люблю читать нравоучения. И, честно говоря, меня не так уж волнует, пьет Бранд или нет.

Фру Друссе поглядела на меня, прищурив глаза. Чтобы овладеть собой, она сделала руками несколько плавательных движений, и, когда заговорила вновь, голос ее был уже спокоен и глубок.

—      Дело не в том, что он пьет, он пил и раньше. Мы должны выведать тайну, которая терзает его. Эту страшную тайну! Я уверена, что она сведет его в могилу.

— Хорошо, хорошо. Я зайду к Бранду. Но вмешиваться в его тайные дела не собираюсь; пожалуйста, избавьте меня от этого.

—      Но вы пойдете к нему? Пойдете? А? Смотрите, вы же обещали.

Она умолкла. Молчание тянулось довольно долго. Может быть, она думала о Бранде, терялась в догадках. Может, обдумывала план его спасения.

Я сидел, изредка покашливая, чтобы обратить ее внимание на то, что я все еще здесь, и удивлялся, почему она до сих пор не предложила мне ничего поесть. Может же она в конце концов угостить меня чашкой чаю? С каждой секундой росло мое раздражение против этой дамы. Она продолжала хранить молчание. Сидела глубоко в кресле, откинув голову и закрыв глаза. Может быть, погружена в сон или транс. А быть может, сочиняет что-то?

—      Вам нравятся помидоры? — вдруг спросила она.

—      Помидоры? Да... как же. Я обожаю помидоры. — «Наверно, собирается угостить», — подумал я.

—      Хотите послушать, что я написала? — И она взяла рукопись, лежащую на столе.

—      Да, пожалуй. Это что — о помидорах?

—      В том числе.

Она читает:

—      «Наступает время, когда на столе у каждого должны обязательно быть томаты — маленькие, веселые овощи. Томаты и их друзья — длинные зеленые веселые мальчишки-огурцы. Какие краски, они радуют глаз! Какая освежающая влага для зубов! Источник живительных витаминов для человека».

Мне пришлось выслушать целую кулинарную страницу, предназначенную для следующего выпуска еженедельника. Ужина я так и не дождался.

Когда кончилось чтение, я поднялся и откашлялся;

—      Ну, мне пора теперь. Уже поздно.

—      Вы не забудете свое обещание?

Она тоже встала. Вернее, вскочила и впилась в меня взглядом, точно индийский факир, гипнотизирующий змею. Кулаки сжаты, руки распростерты в стороны, бахрома па рукавах вздрагивает.

Затем она открыла дверь и, не произнеся ни слова, последовала за мной, словно лунатик.

—      До свидания, фру Друссе. Спасибо за приятный вечер!

— До свидания! Так не забудьте же своего обещания. — Словно статуя, она стояла на лестничной площадке, устремив невидящий взор в темноту.

Я был очень голоден и поспешил на главную улицу Стрегет, чтобы успеть купить в кафе-автомате какой-нибудь бутерброд.

С помидором и огурцом.

Глава 5

Я сижу в ателье Бранда и смотрю на его последнюю картину. На ней изображено кладбище. Не идиллическое кладбище Ассистенскиркегорд. А какой-то фантастический гротескный погост, где белые надгробные камни нагромождены самым немыслимым образом, а кресты напоминают живые существа. Тут и мертвецы под землей на разной стадии разложения.

Манера письма отвратительна, все мелкие детали выписаны с особой тщательностью. Краски тусклые, неприятные. Общее впечатление тошнотворное.

—      Ну, брат, от этого душу воротит! — говорю я.

—      А ты посмотри на другие.

Бранд снимает со стены несколько полотен и поворачивает лицевой стороной. На одном катафалк. Лошадь, покрытая черной попоной, запечатлена в момент бешеного бега. Гроб свалился, крышка приоткрыта, и оттуда выглядывает покойник. Провожатые ухмыляются и размахивают венками, пальмовыми ветками и лентами. Эта картина поярче предыдущей, но сама по себе тоже мерзкая. Второе полотно не лучше. Тоже кладбище, гробы, похоронные дроги — в общем, один и тот же мотив: смерть, погребение.

Несмотря на послеобеденное время, Бранд был, как это ни странно, трезв. Правда, выглядел он плохо. Под глазами темные круги, лицо позеленевшее. Нос, по обыкновению, сбился на сторону. Торчала, словно ощетинясь, рыжая борода.

—      Что говорит твоя подруга фру Друссе об этих картинах?

—      Ни слова о ней. Я ее больше не вижу. Между нами все кончено.

—      Жаль, жаль. Чем же она провинилась?

— Ничем. Она — ангел. Понимаешь, ангел, спустившийся с небес на землю.

—      Непонятно.

Бранд промолчал. Однако он явно нервничал и вел себя неспокойно, все время озирался, словно боясь чего-то. Я невольно подумал о том, что он сказал мне в тот вечер в «Пивном дворе», когда ни за что не хотел уходить домой. Было очевидно, — он боится чего-то. Да и эти картины — ужасы, которые он вдруг стал рисовать, — явно говорили о том, что с ним что-то стряслось. Не исключено, что фру Друссе права, предполагая, что Бранд пережил какое-то загадочное потрясение.