Вольбек обладал удивительной способностью почти из ничего делать все. Старое журналистское удостоверение открывало ему доступ всюду. Обещание опубликовать интервью в газете делало владельцев ресторанов такими щедрыми, что они бесплатно поили и кормили его. И хотя внешность его внушала мало доверия, все же ему удавалось получать кредит во многих магазинах. За ним всегда в кильватере плелись плачущие торговцы и портные. Фру Друссе считала, что некоей женственностью он походил на Оскара Уайльда. Это доставляло ему удовольствие, льстило самолюбию. Но он не лишен был самокритичности, умел сострить, позабавить шуткой, и даже его наглость авантюриста порой казалась привлекательной.

Несомненно, фру Друссе любила этого малонравственного человека так же горячо, как и сверхгениального Бранда.

Вольбек, в свою очередь, питал слабость к увядающим, по-матерински заботливым дамам. У фру Друссе он всегда мог раздобыть деньги на трамвай, сытно пообедать. Он очень ценил ее и вовсю пользовался ее щедротами.

К тому же, как натура многогранная, он был неравнодушен к Бранду. Зато Бранд ненавидел его лютой ненавистью. На любое вежливое замечание Вольбека Бранд только огрызался, а то и показывал язык, как избалованное дитя. А Вольбек в общем-то относился к нему с дружеской, несколько грустной снисходительностью.

Я припоминаю одну стычку между соперниками то ли в «Пивном дворе», то ли в каком-то другом кабачке. Вольбек сидел за столиком с одним из своих очередных молодых друзей, Бранд с противоположного угла крикнул в адрес Вольбека что-то оскорбительное. Тот сохранял спокойствие, поблескивая напомаженными волосами, и слегка улыбался водянистыми глазками. Тогда Бранд подскочил к его столику и со всей силой стукнул сзади молодого парнишку, друга Вольбека. Тот громко охнул,

—      С какой стати ты его ударил! Прекрати, пожалуйста! Он такой слабый, — только и сказал Вольбек. Он укоризненно покачал головой, пораженный выходкой Бранда, но сдержался.

Когда ссоры со вспышками гнева происходили в присутствии фру Друссе, она легко водворяла мир. Ей было даже лестно, что два ее молодых друга, как ревнивые пажи, сражались за ее благосклонность.

—      Это ужасно! — говорила она, возбужденно сверкая глазами. — Это добром не кончится. Однажды они убьют друг друга из-за меня. — И она заламывала руки, немея от счастья. — Оба гениальны, — говорила она. — Бранд — горячий, порывистый и необузданный! Сама стихия — полыхающее, всепожирающее пламя! Вольбек! В нем что-то демоническое. Он утончен, слаб и нежен. Сплошной клубок нервов, напряженных, вибрирующих, как тетива. В моем сердце для обоих хватит места! Я хочу помочь обоим!

Фру Друссе всегда стремилась помочь кому-нибудь. В чем заключалась эта «помощь», она и сама толком не знала, но была убеждена, что жертвует собою во имя сына, живущего где-то в Америке, хотя он вполне справлялся со своей топкой без ее помощи. Она обладала удивительной способностью делать вид, что невыразимо страдает во имя других и с удивительной стойкостью сносит свои страдания.

Ее любовь к Бранду и Вольбеку, безусловно, была по-настоящему серьезной. Никто не мог оставаться равнодушным, когда, возбужденная, сияя глазами, она называла притвору Бранда «трепетным, всепожирающим огнем», а шельму Вольбека — «вибрирующей тетивой». Оба друга доставляли ей счастье. Они извлекали немало пользы от дружбы с ней.

Для меня загадка, почему она обратилась именно ко мне, когда ее стала тревожить судьба Бранда. Быть может, потому, что я тоже художник. Мне же это причинило массу неприятностей, втянуло в некрасивую историю.

Как-то фру Друссе прислала мне письмо, просила навестить ее. Она хотела обсудить нечто очень важное, в чем я, как художник, могу помочь ей. Дело не терпит отлагательств. Незадолго до этого я продал ей небольшую картину. Может, она повредила ее, протирая моющей жидкостью или чем-либо другим, и теперь хотела посоветоваться, как привести картину в порядок. Но исключено, что она намеревалась купить чью-то картину и хотела знать мое мнение. Мне и в голову не приходило, что она станет говорить со мной обо всех сложностях ее отношений с Брандом.

Я шел к ней, не подозревая ничего дурного. Знай я тогда, в какую историю влипну, я бы, конечно, постарался увильнуть от встречи.

Глава 4

Писательница фру Сильвия Друссе жила в старом доме в переулке Фиулстреде. Комнаты ее были низки и темны, завалены всем тем, чем дамы, служительницы искусства, обычно считают нужным окружать себя. На стене висели посмертные гипсовые маски Данте и Бетховена. Девушка с берегов Сены, гитара с развевающимся бантом. На этой гитаре покойный Друссе аккомпанировал себе, когда распевал: «Сатана там правит бал! Ха-ха!»

Здесь были и скульптурка Будды, и распятие, и венок из роз, и одна из химер Нотр-Дама, и крошечная керосиновая лампа. Конечно, и подсвечники с длинными свечами. Не обошлось и без старой прялки.

Тут, в этой комнате, изобретались кулинарные рецепты для специальной странички «Семейного журнала». Были в избытке и медные вещи. На груди фру Друссе красовалось металлическое украшение — две бляхи на тяжелой цепи. В ушах — серьги с качающимися подвесками, длинная бахрома отсрочивала рукава и трепыхалась всякий раз, когда фру Друссе взмахивала руками, словно готовясь принять собеседника в свои объятия.

Она не сказала: «Войдите», — а изрекла: «Вступите в эту обитель».

Фру Друссе сидела с опущенными глазами и говорила медленно, приглушенно.

Я бросил взгляд на свою картину. Она висела на стене в целости и невредимости между большим автопортретом Бранда и несколькими снимками из спектаклей, где ее покойный муж был запечатлен в ролях привидения и принца Данило, должно быть, на сцене Сорё,

—      Я попросила вас прийти, потому что должна поговорить с вами об очень сложном деле. Вас, как художника, оно должно заинтересовать.

—      Это касается живописи?

—      Нет. Речь идет о человеческой жизни. — Взмахнув руками так, что бахрома на рукавах взметнулась вверх, она мрачно взглянула на меня.

—      Человеческой жизни? Звучит страшновато.

—      Да, это касается человеческой жизни. Гениальной человеческой жизни!

—      Позвольте, при чем же здесь я? Ведь я не врач... Я считаю... поскольку кому-то грозит опасность, следует позвонить в...

—      Человек в опасности! В угрожающей опасности!

Она говорила приглушенно и медленно, словно жилы тянула, и притом с таким выражением, будто я был повинен в несчастье, которое, видимо, стряслось. Надо сказать, что ее лицо никогда не. покидала страдальческая мина и скорбность, словно тот, с кем она говорит, причиняет ей нестерпимые муки, которые она сносит с достойным смирением. Я терял терпение.

—      Не будете ли вы так добры объяснить, что все-таки произошло? Уж если действительно кому-то грозит опасность, надо действовать, пока не поздно.

—      Вы правы, нужно действовать, и безотлагательно! — Она умолкла и сидела, опустив глаза, словно дожидаясь гласа небесного. Так прошло несколько минут. Казалось, она никогда больше не заговорит.

—      Может, скажете наконец, что же происходит?

Она медленно подняла веки, посмотрела на меня печально, но снисходительно.

—      Я как раз собиралась это сделать, но вы перебили меня.

—      Вы не будете возражать, если я закурю сигарету?

—      Честно говоря, буду! Категорически возражаю. Терпеть не могу табачного дыма! Я просто заболеваю, когда курят в моем присутствии. Табак — это яд. Очень дурно, что вы курите. Никотин, как, впрочем, и алкоголь, мало-помалу разрушает астральное тело человека.

—      Астральное тело?

—      Да. Прекрасную духовную оболочку, непосредственное вместилище души.

—      Вот как!

Я вооружился терпением, косо поглядывая на множество керамических пепельниц, расставленных по комнате. Они были пусты, ими явно не пользовались. Спустя некоторое время фру вновь нарушила молчание.