Положение наше после всего этого и ввиду того, что те же войска завтра же на рассвете должны будут возвращаться по той же дороге обратно, да еще отягощенные разными продовольственными и артиллерийскими запасами, становилось крайне критическим и не предвещающим ничего хорошего.
Во избежание могущего случиться с нами еще худшего следовало бы тогда же, немедленно, каким бы то ни было способом, послать весть о нашем положении в Дарго с тем, чтобы оставшиеся там главные силы безотлагательно выступили для соединения с нами и следования потом через Андию к линии наших крепостей, однако ничего подобного не было сделано, с одной стороны, может быть потому, что не было лица для доставления этой вести в Дарго, а с другой — вследствие того, что раз отданное приказание старшего исполняется свято, хотя бы оно грозило гибелью всем — такова уж военная дисциплина.
Звездная ночь, наступившая после кратких сумерек, разостлалась над разбросанными, без привычного порядка, бивуаками обоих отрядов, для охранения которых выставлялась, также против обыкновенного, сегодня, и то лишь к опушке, слабая цепь с секретом впереди ея, и к последним еще неоднократно во время ночи из глубокой глуши леса тащились с напряжением последних сил своих тяжелораненые и изрубленные из наших солдат, причем изредка обменивались выстрелами с неприятелем, подкравшимся по темному лесу в иных местах к секрету.
Ночь я провел, сидя на том же камне, где мне была сделана перевязка, сна не было, все мысли сосредоточены на только что пережитом и на предстоявшем завтрашнем дне. Как раненый, я должен был следовать с отрядом, пришедшим из Андии по линии наших вагенбургов в темир-хан-шуринский госпиталь. Андийский отряд в составе 4-х рот при 2-х орудиях имел не более 400 штыков, и как ему предстояло прикрывать во время следования большое количество вьючных лошадей, доставивших провиант и снаряды, то отряд этот поневоле должен был на пути растянуться, каковое обстоятельство ввиду массы этими днями стекавшихся в Дарго горцев невольно возбуждало разные опасения. Настроение это немало еще поддерживалось тем, что кругом меня, вблизи умирали тяжелораненые, им тут же выкапывали неглубокие ямы, куда опускали. Вообще стон и оханье и обещание раненых вслух, что буде Бог вынесет, то водки более во рту никогда не будет — все это, конечно, производило свою долю впечатления на потрясенную уже и без того душу.
После полуночи было отдано приказание, что с рассветом по сигналу 3-х пушечных выстрелов и 3-х ракет Андийский отряд, разместив раненых и больных на вьюках и носилках, трогается в обратный путь; когда же он перейдет через балку, откуда местность до Андийского вагенбурга, хотя гористая, но открытая уже, не представляет серьезных опасностей, тогда пришедшая из Дарго колонна, разобрав предварительно провиант и снаряды на вьюки и на себя, начнет обратное движение в Дарго. Таким образом, Даргинская колонна имела прикрывать первоначальное движение Андийской, и лишь за безопасным проходом последней через упомянутую балку начать свое возвращение в Дарго.
Наконец темь этой незабвенной ночи стала отделяться и рассвело, что дало возможность разглядеть окружающую к Андии местность.[195] Эта местность за нашими бивуаками была перерезана не широкою, но довольно глубокою, с крутым по дороге спуском балкою, которая, делая вдруг крутой поворот и скрывая этим на некоторое расстояние дорогу, представляла затем глазам таковую же опять балку с крутым на противоположной стороне горы подъемом; по балке этой, куда предстоял путь Андийскому отряду, правее дороги находилась в версте или более конусообразная высокая гора, вершина которой вся была покрыта горцами с их значками. Гора эта, прилегая в то же время к пройденному вчера лесу, командовала, так сказать, всею местностью и давала горцам возможность, смотря по надобности, поспевать то в лес, по направлению к Дарго, то на путь Андийского отряда. С этой горы, когда рассвело, доносились к нам многотысячные молитвенные слова «ля аллах».
Утро было ясное, и первые лучи восходящего солнца уже стали опять согревать остывшую за ночь атмосферу. Андийская колонна стояла уже под ружьем, и все было готово к движению, ждали лишь условленный сигнал, но его пока почему-то не давали. Между тем передовая часть Даргинского отряда уже втягивалась в лес к Дарго, а за ними и прочие части этой же колонны направились к лесу, и один лишь ее арьергард стоял еще на месте бивуаков, тогда лишь дан был жданный всеми сигнал, по которому наша колонна начала свое движение. В это самое время горцы спустились замечательно быстро вниз по горе густою лентою через балку к лесу наперерез только что вошедшей туда Даргинской колонне, и за сим, немного спустя, в лесу началась перестрелка, которая, чем далее, все учащалась и под конец слилась в непрерывные залпы, прерываемые криками «ура».
Мы же, против всякого ожидания, прошли балку без выстрела, поднялись затем по дороге и продолжали свой путь к Андийскому вагенбургу, сколь возможно быстрее, беспрепятственно до заката солнца. Причем, однако, к нам доносились еще долго из леса перекаты залпов вперемежку с пушечными выстрелами, что доказывало, что бой не хуже вчерашнего возобновился и сегодня по дороге к Дарго.
В виду уже видневшегося перед нашими глазами вагенбурга, верстах в 2-х от него, нас догнали человек 200 конных горцев, затеяли перестрелку, сопровождая выстрелы диким криком и бранью, однако картечь, пущенная в них, удержала их на приличное от нас расстояние, а перед вагенбургом они совсем отстали, свернув в сторону, мы же расположились бивуаком под защитою вагенбурга, занимаемого полком под командованием полковника Бельгарда.[196]
Весь этот день я не слезал с вьючной лошади, рана стала болеть, и нога лишилась всякого движения; меня сняли с лошади, и я должен был опять неподвижно оставаться на одном и том же месте. Хотя мы были крайне утомлены, однако нам не было суждено провести эту ночь спокойно. Вагенбург лежал в котловине, окруженный со всех сторон на хороший ружейный выстрел горами. В полночь всех поднял на ноги залп из нескольких сот ружей кругом с гор, а затем в брани по-русски отчетливо различались слова: «Гаур, гаур, есть генерал, давай его сюда, шкура на барабан», и за повторением этих слов несколько раз следовали опять выстрелы, продолжавшиеся до ранней зари.
Наутро 12 июля мы продолжали путь через Андию, хороня ежедневно умиравших дорогою от ран. И дней через пять мы прибыли наконец в переполненный уже в Темир-хан-Шуре госпиталь.
Последний переход меня везли на воловьей подводе, нога сильно разболелась, шея стала опухать от контузии, кровь ударялась, будто столбом, в голову, я не мог глотать и был в сильном бреду. С подводы меня снесли на госпитальную койку, и я слышал, как кто-то говорил, указывая на меня: «Ведь он не проживет до утра»; за сим я помню только, что доктор с фельдшером приставили мне к шее большое количество пиявок и я под этим ожерельем заснул крепким сном.
Докончив этим свой рассказ о событиях 10 и 11 июля как очевидец, я посвящу еще несколько строк незабвенной памяти моего, в эти дни погибшего, доброго и храброго командира Пасьета, перешедшего за год перед тем из гвардии в наш полк.
Капитан Пасьет, смело, отважно несясь 10 июля впереди своей 1-й карабинерной роты на штурм всех по дороге завалов, ободрял своим примером солдат и тем много способствовал тому, что вообще завалы были взяты и очистился путь вперед. На самом узком месте дороги, перед последним завалом, быв ранен пулей в коленную чашку, капитан Пасьет свалился, но, подхваченный тут же 2-мя карабинерами, был доволочен до упомянутой выше площадки, откуда за взятием завала был вынесен, истекавший кровью, на руках к Андийскому отряду, где и была ему сделана первая перевязка. При этом, однако, оказалось, что вся коленная чашка раздроблена и без ампутации нет надежд на излечение, но сделать ее тут не было времени и необходимых удобств, а потому отложили операцию до госпиталя, куда капитан Пасьет должен был быть доставлен назавтра с прочими ранеными на носилках, для чего потребовалось 8 человек из его роты и одного за старшего. Трогательно было видеть, как каждый из солдат при этом желал оказать какую-нибудь услугу своему любимому начальнику, одни предлагали свои шинели для устройства мягкой на носилках постели и балдахина от солнечного зноя, другие с опасностью жизни доставали в лесу несколько капель воды для утоления жажды своего командира, и, наконец, со слезами на глазах прощались на рассвете 11 июля с ним навеки, сами идя навстречу весьма сомнительной будущности. Поистине в такие минуты проявляется красота души нашего солдата в полном своем величии. Капитан Пасьет, донесенный потом, но уже весьма слабый и с гангреною, в ночь в госпиталь, скончался там через несколько дней, будучи накануне смерти поздравлен посетившим госпиталь главнокомандующим[197] с чином майора.
