Более-менее оправившись и вернув себе способность говорить, хотя и шевеля слегка онемелым языком с трудом, он в первую очередь спросил о том, что волновало его сейчас прежде всего:
– Она… она действительно мертва?
Олег, чуть помедлив, глухо, с запинкой произнёс:
– Да… Утопилась три месяца назад… Тело нашли ниже по течению… там, у моста… ну, ты знаешь, где это.
Сергей, напрягшись и проглотив заполнившую его рот густую горьковатую слюну, упавшим, срывающимся голосом осведомился о том, что он и сам отлично понимал и о чём можно было уже и не спрашивать:
– Значит… я разговаривал с призраком?
– Да, именно! – подтвердил Олег, и голос его тоже дрогнул, и он склонил голову и весь как-то сомлел, сжался и поник, будто ощутив вдруг на своих плечах невообразимую, неподъёмную тяжесть, выдерживать которую у него уже не было сил и которая чем дальше, тем больше грозила смять и раздавить его.
А у Сергея опять зашумело в голове от проносившихся там вихрем мыслей, одна причудливее, несуразнее и нелепее другой. От начавшегося головокружения он, чтобы удержаться на ногах, снова ухватился за верхнюю раму ограды и, почти не помня себя, бродя вокруг недоумевающим, одурелым взглядом, едва не возопил:
– Но это ж бред какой-то! Как такое возможно? Этого не может быть! Этого просто не может быть…
Его охрипший, задыхающийся голос пресёкся, и он умолк, по-прежнему водя кругом блуждающим, отупелым взором, тяжело, прерывисто дыша и дрожа от нервного возбуждения.
Олег же, по-видимому давно уже примирившийся и свыкшийся с тем, что так поразило и потрясло его товарища, лишь пожал плечами и скривил лицо в мятой, бесцветной гримасе, выражавшей лишь безмерную усталость, безразличие, пренебрежение ко всему на свете.
И это его не совсем обычное в данных обстоятельствах спокойствие, граничившее с совершенной апатией, объяснявшееся, быть может, крайним опьянением, но, вероятнее всего, не только и не столько им, так подействовало на Сергея, что он тоже стал, хотя бы внешне, понемногу успокаиваться, – насколько это вообще было возможно для него сейчас. И, вновь обретя способность изъясняться связно и чётко, спросил о том, о чём уже начал догадываться сам:
– Это о тебе она рассказывала? Она была твоей девушкой?
Олег, опять-таки не сразу, будто подумав немного, прежде чем ответить, утвердительно боднул головой.
– Была.
– И всё, что она рассказала, – правда? – снова спросил Андрей, как если бы Олег мог знать содержание разговора, которого он не слышал.
Но, очевидно, у Олега не было ни малейших сомнений относительного того, о чём могла поведать своему случайному собеседнику его бывшая возлюбленная, так как он, уже без всяких пауз, вновь слегка тряхнув головой, удостоверил:
– Всё правда. До последнего слова…
И, словно желая уточнить и подчеркнуть то, что представлялось ему наиболее важным, он прижал руку к груди, точно пытаясь удержать что-то, рвавшееся наружу, и медленным, тягучим голосом, но на удивление ясно и осмысленно для пьяного, будто специально собравшись с силами, чтобы сказать самое главное, проговорил:
– Да-а, была у нас любовь. Яркая, дикая, сумасшедшая, как она сама… Она мне нравилась поначалу, очень… Я был без ума от неё. Как околдован… Даже, смешно сказать, сделать ей предложение собирался. – Он сумрачно ухмыльнулся, в очередной раз отхлебнул из бутылки, уже опорожнённой наполовину, и, опять посмурнев и насупившись, продолжал с очевидным усилием, почти с ожесточением, сквозь стиснутые зубы: – Но так и не собрался. Любовь как-то незаметно прошла… выдохлась, иссякла… Она надоела мне, утомила меня, стала раздражать… Своей чрезмерной чувствительностью, страстностью, восторженностью… Порой она даже пугала меня – своим бешеным напором, силой, неудержимостью, безмерностью своих чувств… Она была странная… не от мира сего. Будто из другого, не нашего времени… Я её так и не понял по-настоящему… Вернее, понял, когда уже было слишком поздно. Когда уже ничего нельзя было исправить…
Олег, точно обессиленный этой короткой исповедью, умолк, поник головой и, согнув спину, склонился почти до самой поверхности стола. Из его груди вырвался тяжёлый, продолжительный вздох. И больше не было слышно ни звука. Он будто уснул.
А Сергей, стоя в углу ограды и по-прежнему придерживаясь за неё, словно ещё не вполне уверенный в крепости своих ног, продолжал, как и во время речи приятеля, слегка кивать, будто всё понимая и соглашаясь с услышанным. Хотя в действительности он в настоящий момент мало что соображал, будучи не в состоянии воспринять и осмыслить в привычных для него категориях всё, чему он стал свидетелем за истекшие два часа. Это настолько выбивалось из круга и выходило за пределы тех понятий, которые, как ему казалось, он усвоил с самого рождения и уверовал в них, как в бесспорную, неопровержимую, единственно возможную истину, что теперь, когда прямо на его глазах по этим несомненным и неоспоримым для него, незыблемым, как скала, представлениям, по его символу веры, был нанесён такой мощный, сокрушительный удар, мгновенно развеявший их в прах, Сергей чувствовал себя потерянным, заблудившимся, выбитым из седла, в котором он привык сидеть так крепко и уверенно. Это был даже не страх, не вполне объяснимый и естественный ужас перед таинственным, неизведанным и жутким, что изредка приоткрывается перед изумлённым взором человека, наполняя его смятением и трепетом, а скорее недоумение, неуверенность, искреннее непонимание, неприятие и отторжение того, что не укладывалось в привычную схему, не соответствовало устоявшемуся взгляду, что смущало, тревожило, лишало покоя и только на этом основании отрицалось, отвергалось, не имело права на существование.
Вновь полыхнувшая огнистая молния, сотрясший небо и землю рокот грома и первые капли начинавшегося дождя, упавшие на его разгорячённое, пылавшее лицо, вывели Сергея из тягостной, гнетущей задумчивости, ничего не разрешавшей, не отвечавшей ни на один из мучивших его вопросов и лишь усугублявшей его смятенное, взбаламученное состояние. Он провёл рукой по лицу, хмуро огляделся вокруг, бросил взгляд на низкое, набухшее влагой небо, обложенное непроницаемым облачным покровом, и, стараясь ни о чём и ни о ком больше не думать, задушить в себе все мысли на корню, попросту отключить мозг, двинулся, поддаваясь первому, самому сильному своему стремлению, вон из ограды. Однако, уже взявшись за калитку, неожиданно для себя самого, невольно подчинившись вдруг властно заговорившему в нём неодолимому любопытству, остановился и обернулся к приятелю.
– Что же было с тобой потом?
Олег поднял голову. И, даже несмотря на темноту, Сергей с содроганием разглядел землистое, помертвелое, без единой кровинки лицо друга с заострившимися чертами и померкшими, остекленелыми глазами. Это было лицо мертвеца!
– Потом… – произнёс он, едва шевельнув серыми, пепельными губами. – Потом для меня начался ад… Я, как наяву, видел, слышал, чувствовал такое, чего не дай бог пережить никому на земле… Эти твари являлись мне постоянно, днём и ночью, дома и на улице. От них нигде нельзя было укрыться, они преследовали меня по пятам, настигали повсюду… Я видел их гнусные, кривляющиеся чёрные образины, тянущиеся ко мне когтистые лапы, слышал их невнятный говор, хохот, хлопанье крыльев, ощущал их близость, их присутствие, их мерзкий серный запах… А ещё видел её! – примолвил он, чуть помолчав и судорожно сжав голову руками, точно боясь, что она расколется от терзавших и изводивших его кошмаров. – Она всегда стояла чуть поодаль, отдельно от всей этой погани, и смотрела на меня. Причём без всякой ненависти и злорадства. Даже как будто с жалостью, с состраданием. И с лёгким укором в глазах… Кто знает, может быть, она всё ещё любит меня… Может, она спасёт…
«Да уж, любит! Пропади она пропадом, такая любовь», – подумал Сергей, отведя взгляд от страшного, действительно как у покойника, лица Олега и приоткрыв калитку. Но опять задержался и задал ещё один вопрос:
