Война еще шла, а в Слободзее уже восстанавливалась мирная жизнь. Надо отдать должное бывшему великому государству: в то, супертяжелейшее время, когда завершение войны требовало колоссальных материальных, денежных и трудовых затрат, когда все, что можно было разрушить, – было разрушено, а что можно было украсть и увезти, – было увезено, страна нашла возможность уделить внимание детям .

Уже с сорок четвертого года в Слободзее, на территории колхоза «Серп и молот» (ныне район автогаража колхоза им. XX партсъезда) – был открыт первый на русской части детский сад. Затем он дважды менял место по нынешней улице Советской Армии. Я ходил в детский сад с первого дня и «выпускным» для меня стало время, когда садик находился в центре села, там, где недавно был хозяйственный магазин.

Детсад и там квартировал недолго. Тот дом довольно широко известный старшим слободзейцам – как «буфет», и далеко не все помнят, что там был детсад.

Это место запомнилось мне на всю жизнь благодаря тому, что именно там я встретил первый самый радостный день в моей жизни.

Не буду подробно останавливаться на том, как мы тогда жили, в чем ходили дети, о чем говорили, во что играли и чем мы играли.

У меня вместо пальто был перешитый немецкий френч, довоенные сапожки на вырост, трескучая шапка-шарф из выменянной матерью в Одессе лисьей шкурки дореволюционной выделки. Такими экзотическими вариантами отличалась одежда всех моих сверстников. Мы этого не замечали, так как плохо было всем, и завидовать было некому, да и не до этого было.

Игрушки были самодельными, из местного материала, игры, как правило, были в «войну», и все детские разговоры и рассказы вращались вокруг военной темы. Дети были истощены, подавлены, но настроены на жизнь – несмотря ни на что.

Начиная с осени сорок пятого года, стали приходить с войны демобилизованные солдаты. Редко, очень редко, но дети, приходя в садик, радостно сообщали, что кто-то к ним приехал – отец, дядя, дедушка или какой-то родственник или знакомый.

Если с осени возвращались с войны более интенсивно, то к зиме, а уж тем более к весне, этот процесс практически прекратился.

Дети как бы разделились – одни, счастливые, приходили и уходили с отцами, другие ждали – а вдруг? Ждали и те, кто знал, что отец погиб и не вернется никогда.

Мы не получили похоронку на отца. Не было, вообще не было никаких о нем известий целых шесть лет. Поэтому – ждали. Ждал и я. А как завидовал тем, у кого отцы вернулись! Сколько детских слез от обиды, зависти, пусть даже хорошей и несбывшейся надежды, я пролил в ту зиму и весну сорок шестого года!

И вот подошел праздник 1 Мая. Был чудесный, по-летнему теплый день. Во дворе садика шло построение, готовились на сельскую демонстрацию. Мы построились в колонну по два и уже собирались выходить со двора, как там появился смуглый подтянутый военный, со многими наградами на груди. Он подошел к заведующей и что-то у нее спросил.

И тогда случилось то, что случилось, и я это запомнил навсегда.

Какая-то неведомая сила заставила меня, именно меня и никого другого, пригнуться. Я не знаю, почему это случилось, но это факт.

Заведующая показывает военному на меня и говорит: «А вот он, пригнулся». Военным был мой отец. Ни я его, ни он меня не помнил, но, видимо, что-то есть в нас то, что выше нас самих.

Я помню, как он меня обнял, поцеловал и поднял на руки. Больше об этом дне в памяти не осталось ничего.

Прочувствуйте слова-понятия: голод и холод. Проникнитесь трагическим величием этих славянских понятий, от которых так и тянет чем-то угрожающе-нежизненным, эдаким могильным холодком. Какие-то прозрачно-леденящие и в то же время необратимо неприятные чувства вызывает у людей само произношение этих слов, даже просто так, без увязки с конкретным событием.

К сожалению, а может, и к счастью, мы не всегда вдумываемся или вникаем в суть произносимых нами в обычном обиходе слов. Начинаем их понимать чаще всего только тогда, когда действие или что-то другое, вещное, которое они обозначают, каким-то образом коснется лично нас увязки с конкретными событиями. И, конечно, совсем по-другому понимаешь их значение в трудные времена, когда эта органическая связка холод-голод работает вместе.

Из прошлого мы знаем, что если голодно, то, как правило, всегда и холодно. Беда одна не бывает.

В Слободзее, да и других местах Приднестровья еще живут люди, которые помнят локальную (украинскую) голодовку 1933 года и «юго-западную» – 1946 года. Основными причинами возникновения продовольственных кризисов в течение всех указанных периодов, были жесточайшие засухи, следовавшие за ними неурожаи и усугублявшие ситуацию политические и экономические просчеты на всех уровнях власти. И недавняя страшная Война.

Каждый регион страны переживал эти удары судьбы по-своему, с учетом своих возможностей и умения что-то разумное противопоставить или предпринять.

Сытый действительно голодному не товарищ. И что такое голод, нельзя объяснить тому, кто с ним не сталкивался. Можно сколько угодно расписывать, как «костлявая рука голода» сжималась на чьей-то там шее – страны, отдельного региона или конкретного человека. Можно рисовать самые мрачные картины ныне живущим и жующим, можно пугать их голодным будущим – все будет бесполезным. Это надо ощутить на себе, чтобы сразу все понять, без разъяснений.

Но лучше пусть Бог нас милует от этого.

А из истории нашего села и нашего края эти страшные времена не вычеркнешь. Что было, то было.

С особой жестокостью по нашим местам пронесся голодный сорок шестой год, унесший тысячи жизней, в первую очередь стариков и детей. Вся великая страна и наш регион лежали в послевоенных руинах. Много рабочих рук, особенно специалистов и работников сельхозпроизводства (трактористов, комбайнеров) ушло на фронт и не вернулось. Технику или вывезли или уничтожили. Мало-мальски строевых лошадей забрала война, все продовольственные запасы выгребли двигавшиеся туда-сюда огромные армии. Ко всему этому добавились жесточайшие засухи сорок пятого-шестого годов. В зиму сорок шестого юго-запад СССР и особенно левобережное Приднестровье вошли без запаса продовольствия и кормов. Начался голод. Голод – это когда у государства практически ничего нет в запасе из продуктов, когда людей кормят «с колес», то есть то, что завезли – тут же съели, а хватает того, что завезли, едва на треть населения.

Голод – когда в доме нет ни крошки хлеба, нет ничего, что можно было употребить в пищу. И нигде ничего свободно не купишь.

Про воровство в то время и говорить не стоит. Во-первых, красть было нечего, да и наказания за воровство были настолько серьезные, что редко кто шел на такое рисковое дело.

Ситуацию того времени довольно емко и точно определил наш десятилетний сосед через улицу – ныне покойный Гриша Димитренко. На вопрос моей матери «Почему такой худой?», он ответил: «Та тож ныззя йсты – нэма хлиба».

Первыми начали страдать те, которые всегда страдают – многодетные семьи, особенно те, у которых мужики не вернулись с фронта. Работающие все-таки получали «хлебные» карточки, какие-то пайки и т. п. Пусть это были продукты низкого качества, пусть хлеб был из комбикорма, но хоть что-то было.

А тем, у кого на руках были старики и дети, было совсем трудно. Какими словами можно описать чувства и отчаяние матери, когда на нее устремлены несколько пар голодных умирающих детских глаз, которые просят лишь одного – кушать, чего-нибудь. А мать рвет на себе волосы по ночам, а весь день мечется по улицам, чтобы что-то достать поесть детям. Она готова отдать все и саму себя за кусок хлеба. Один за другим умирают старики и дети. Уходят из жизни и нестарые, которые послабее здоровьем или волей. Сперва худеют, а потом перед смертью опухают. Мертвых можно увидеть сидящими на скамейках, у заборов, просто не выдержавшими ходьбы и упавшими посреди улицы. Люди уходили из жизни тихо, и в этом было, наверное, самое страшное. Те, кто жил одиноко, могли лежать покойниками в своем доме неделями, пока кто-то их не обнаруживал. В гости никто не ходил, поэтому или случайно узнавали об ушедших из жизни, или после специальных обходов по домам представителей власти.