Я увидела в дверном проёме женское лицо, смутно знакомое.

– Витька! Витюшка! – эхом воскликнула женщина в тамбуре вагона. – Витюшка, откуда ты здесь? Где мама?

– Нюра погибла! – закричала я и побежала рядом с двигающимся составом, стараясь не отстать от женщины. – Возьмите Витю!

– Погибла? Нюра? – Женщина наклонилась, протянула руки, а Витюшка вскарабкался к ней со сноровкой цирковой обезьянки.

Поезд увеличил скорость, и мне стало трудно поспевать за ним, но я не отставала.

– Здесь, в поезде, должна быть моя мама, Антонина Евграфова. В каком она вагоне? – Я схватилась за поручень и поставила ногу на ступеньку вагона.

– Так ты Ульяна? – охнула женщина. – А я думала – паренёк!

Она прижала к себе Витюшку и как-то скукожилась, некрасиво кривя дрожащие губы.

– Мама! Где моя мама? – настойчиво повторяла я.

Женщина взглянула на меня отчаянно блеснувшими в полутьме глазами и сдавленно произнесла немыслимое:

– Уля, мамы больше нет. В заводоуправление попала бомба.

Я почувствовала внезапную пустоту, как будто бомба вытеснила все мои мысли и чувства.

– Бомба…

Отпустив поручень, я спрыгнула на насыпь, кубарем покатившись вниз.

– Уля! Куда же ты, Уля?! – отчаянно кричала она мне вслед. – Уля, догоняй! Давай руку! Я тебя удержу!

Раскинув руки по сторонам, я лежала под железнодорожной насыпью на куче песка и смотрела, как в небе клубятся сизые дождевые тучи. Осенний ветер безжалостно трепал верхушки деревьев, обрывая с черемухи пожелтевшие листья.

«Черёмуха первой цветёт и первой облетает», – объясняла мне мама, когда я была маленькой. Там, в моём детстве, мама носила светлое платье с коротким рукавом и укладывала волосы в красивый валик на затылке. В её устах моё имя – Ульяна – переливалось красками, словно цветная галька в прозрачной воде. Я любила смотреть на маму, когда она шила или вязала. Тогда её лицо становилось задумчивым и спокойным, как у очень счастливой женщины, которая знает, что рядом любимый ребёнок, на керосинке булькает кастрюлька с супом, и муж, придя с работы, весело скажет: «Ну, девчонки, подставляйте ладошки, я вам конфет принёс!»

И всю эту счастливую жизнь сломали проклятые фашисты!

Вокруг никого не было, и я не стесняясь завыла в голос:

– Ой, мама, мамочка! Мамочка моя дорогая! Я хочу к тебе! Мама!

Проходившие мимо составы вбирали мой крик в общий шум железной дороги. Напротив насыпи остановился санитарный поезд с красными крестами на вагонах. Глядя в окна, я видела на верхних полках людей с забинтованными головами в кровавых пятнах. Мелькали белые халаты, у окна курил человек с костылём. Поезд тронулся с места, и я стала снова смотреть в небо. Встать и пойти я не могла, потому что внутри меня лежал огромный тяжёлый камень, который накрепко придавил к земле.

Я услышала звук шагов, но не пошевелилась. Если на земле больше нет мамы, то кому какая разница, простужусь я, заплачу, засмеюсь или просто умру? Я подумала, что надо написать папе про маму, и мне стало совсем худо.

Шаги приблизились и остановились.

– Эй, вставай! Простудишься! Что разлеглась, как барыня? – Я никого не хотела видеть и закрыла глаза. Чья-то рука требовательно потеребила меня за плечо. Чувствуя, как по щекам потекли слёзы, я зажмурилась ещё крепче. – Эй, ты чего? Давай не реви, нынче всем тяжело. Война на дворе.

Сквозь пелену слёз я увидела миловидное девичье лицо с чуть вздёрнутым носиком и с лёгкими мазками веснушек. Девушке было, наверное, лет шестнадцать-семнадцать, как и мне.

С короткими вздохами я вбирала в себя воздух, чтобы наконец выдохнуть:

– Уходи!

Но девушка не ушла, а, наоборот, устроилась рядом и спокойно произнесла:

– Меня Поля зовут. А тебя?

– Никак меня не зовут! Уходи отсюда! У меня маму убили! – отрывисто сказала я и отвернула лицо в сторону.

– У меня тоже убили, – обыденным голосом сообщила Поля.

Короткая, но страшная фраза хлестнула меня наотмашь. Я раскрыла глаза и села.

– Разбомбили?

– Нет. Мама была председателем колхоза, и их с папой зарезали кулаки. А я успела спрятаться в сундуке, поэтому осталась жива. Мне тогда четыре года исполнилось. Я сидела в сундуке и всё слышала. – В голосе Поли появились дребезжащие нотки. – Они пришли заполночь, когда мы спали. Тихонько свинтили петли в двери, чтоб не заскрипела раньше времени. Помню, как впотьмах что-то рухнуло. Потом оказалось: сначала они убили папу, а затем мама стащила меня с печки, затолкала в сундук и приказала сидеть тихо… Сама она бросилась бандитам наперерез. От меня их отводила, как птица. – Поля подобрала с песка прутик и нервно содрала с него полоску коры. – С тех пор и сиротствую. А ты вон как долго с мамой жила. Не каждому так везёт.

Рассказанное Полей оказалась таким ужасным, что я на миг захлебнулась и замолчала. Но Полинино горе случилось давно, а моё вот оно – свежее, прилепилось ко мне и прижимает к земле, не позволяя вздохнуть. Может быть, через десять лет я тоже смогу спокойно сказать, что мою мамочку убили фашисты. Может когда-нибудь, но не сейчас.

Я нагнула голову и зарыдала, стучась головой о подтянутые к груди колени.

– Ты поплачь, поплачь, – понимающе сказала Поля, – я подожду, когда ты выплачешься. Не должен человек оставаться один на один с бедой, уж это я точно знаю.

– А ты с кем живёшь? – пробормотала я сквозь рыдания.

– С бабушкой Лизой, маминой мамой. Представляешь, когда маму с отцом изрубленными нашли, баба Лиза их увидела и ни слезинки не проронила, только почернела вся, как обгоревший пень. Тогда лютая зима стояла. Вьюга выла чуть не каждый день. Надо могилу рыть, а грунт сцепился от холода и стал словно камень. Мужики ломами яму долбили.

– Их нашли, убийц?

– Нашли. Оказались наши, местные. Они всю округу в страхе держали, а уж сколько на их совести душ загубленных – не счесть. – Поля обняла меня за плечи и легонько подтолкнула вверх. – Пойдём, я тебя провожу до дому. Ты ведь выковырянная. Помнишь, у кого остановилась?

Странным образом, но рассказ Поли о своей бабушке Лизе придал мне сил. Хотя губы ещё дрожали и не слушались, я постаралась успокоиться. Маме не понравилось бы, что я валяюсь в песке и вою по-собачьи вместо того, чтобы взять себя в руки и идти работать ради Победы. Я посмотрела на Полину:

– Нигде я не остановилась. Я от поезда отстала. Вот, только документы сохранила. – Я дотронулась до сумочки на шее, сшитой мамиными руками. Гладкая клеёнка под пальцами отозвалась острым ощущением утраты, с мыслью о которой, кажется, невозможно смириться никогда.

– Ну, раз ты без угла, то давай пошли, а то я уже замёрзла, – резковато заявила Поля. – Каша в печи остынет.

– Какая каша? Куда пошли? – Я вырвалась из-под её руки и вдруг вспомнила, что точно так же отбивался от меня Витюшка, когда я тащила его из канавы. Только в канаве сейчас находилась я – точно такой же ребёнок, потерявший маму.

Полина с сожалением посмотрела мне в глаза и кивнула в сторону домов, что проглядывали за кустами болотного ивняка.

– К нам пошли. Ко мне и бабе Лизе. Поживёшь у нас, пока на ноги не встанешь. Только знаешь что?

– Что? – переспросила я машинально, даже не пытаясь собрать мысли в кучку.

Поля потеребила кончик косы и застенчиво сказала:

– Ты понимаешь, баба Лиза у меня старорежимная, – она вздохнула, – сколько я ни перевоспитывала её по-нашему, по-советски – ничего не добилась. Так что уж ты не обращай внимания на её фокусы. Стариков не переспоришь.

В тот момент для меня не имели значения ни баба Лиза с её фокусами, ни старорежимное воспитание, ни сама Поля. Мне было безразлично, куда идти или с кем оставаться, поэтому я послушно двинулась вперёд по тонкой стёжке, промятой в болотистой низине у железной дороги.

Баба Лиза была высокой костистой старухой с грубым лицом, похожим на вытесанных из камня средневековых идолов на картинке из учебника по истории. Когда она повернулась к свету, я увидела затянутый белой плёнкой левый глаз, слепо направленный в мою сторону, от которого повеяло жутью. Она сидела за ворохом какой-то работы, и её руки совершали быстрые и точные движения искусного мастера. В огромную корзину, что стояла рядом с бабой Лизой, я могла бы спрятаться целиком.